Андрей Сахаров

Претензия к излишней чистоте сама себя опровергает — так может сказать только очень чистый человек. А другие элементы идеализации связаны прежде всего с тем, что Чуковская, рисуя портрет Сахарова, не знала реальных — непростых и во многом секретных — обстоятельств, которые привели к его крутому жизненному повороту в 1968 году.

Однако сам Сахаров за этой идеализацией видел то, что он назвал — весьма неопределенно — «идеологическими аберрациями». Сохранились его заметки, из которых понятно, что он имел в виду, и ясно, что он «крайне бы не хотел» обидеть Чуковскую:

«Для Лидии Корнеевны, как мне представляется, важными являются нравственные и культурные проблемы, а не политические. Эта ее позиция — активная и бесстрашная — близка и понятна мне, вызывает глубокое уважение. <…> Но иногда, как мне кажется, в оценках Лидии Корнеевны появляются огорчающие черты некой элитарности, что ли, не знаю как назвать, — некая потеря общечеловеческого подхода, широты и терпимости».

Он высказал предположение, что «это — оборотная сторона культа культуры», но зачеркнул его и завершил совсем не обидно: «Мне не хочется углубляться в эту тему, быть может, я вообще тут не прав…»¹⁰⁷

Даже если Сахаров тут не прав, ясно, что он был обделен чувством элитарности, и этот «недостаток» выделял его из элиты.

Капица, в 1930-е годы насильно задержанный в СССР и лишенный возможности заниматься своим делом, сравнивал себя со скрипкой, которой забивают гвозди¹⁰⁸. В таком сравнении легче увидеть здравый смысл, чем элитарное высокомерие. Нечто подобное было на уме у тех, кто не мог понять, зачем Сахаров тратит себя на «правозащитную текучку». Во время голодовки он получил телеграмму: «Разделяю Ваши цели, но уговариваю прекратить, ради общего пожертвовать частным» — и поставил этому своему доброжелателю жесткий диагноз — «Тоталитарное мышление!» Тоталитарное мышление — рассматривать человека «как средство решения каких-то задач», даже если это задачи правозащитные, и пренебрегать правом человека принимать решение, касающееся его самого. Ведь решение начать голодовку Сахаров с женой «приняли как свободные люди, вполне понимая его серьезность»: «Мы оба несли за него ответственность, и только мы. В каком-то смысле это было наше личное, интимное дело».

Непонимание близких людей огорчало Сахарова и как частного человека, и как социального мыслителя.

Общее и частное взаимосвязано в идеологии и психологии прав человека: только ценя свои собственные права, человек может по-настоящему уважать права другого. В этом смысле Сахаров был индивидуалистом — последовательным индивидуалистом.

В советском языке индивидуализм воспринимался как синоним эгоизма и противоположность коллективизму. Философия прав человека меняет это соотношение радикально, утверждая, что благополучие общества в целом достижимо только через соблюдение прав индивидуума: «Разобщенность [западного общества] — это для меня оборотная сторона плюрализма, свободы и уважения к индивидууму — этих важнейших источников силы и гибкости общества».

Последовательному индивидуалисту легче принять общественное значение прав человека. Сахаров противостоял и тоталитарному правительству, и тоталитарному мышлению, укоренившемуся в обществе.

Много раньше и по другому поводу — в 1958 году по поводу опасности радиоуглерода — он писал: «Лишь при крайнем недостатке воображения можно игнорировать те страдания, которые происходят не «на глазах»¹⁰⁹.

Индивидуалист с воображением, Сахаров принимал к сердцу страдания индивидуумов, ставших «узниками совести» — политическими узниками советских тюрем и лагерей. Они были для него не «десятками-и-сотнями», а единицами — каждый с именем и биографией. О многих биографиях, к которым Сахаров сам прикоснулся, рассказал он в «Воспоминаниях». Он беседовал с этими людьми, присутствовал на их судебных процессах, иногда далеко от Москвы — в Вильнюсе, Омске, Ташкенте. Владимир Шелков, Георгий Винс, Мустафа Джемилев, Фридрих Руппель, Ефим Давидович… Каждый из этих людей воплощал какую-то социальную боль — религиозные преследования, запрет на возвращение крымских татар на родину, препятствия немецкой и еврейской эмиграции. Но каждый из них был для Сахарова «просто» человеком, права которого попираются.

В нобелевской лекции 1975 года Сахаров объяснял свое убеждение, что мир, прогресс и права человека — три цели, неразрывно связанные. И в той же лекции, перечислив сотню имен узников совести, он сказал: «Я не мог назвать всех известных мне узников за неимением места, еще больше я не знаю или не имею под рукой справки. Но я всех подразумеваю мысленно и всех неназванных явно прошу извинить меня. За каждым названным и неназванным именем — трудная и героическая человеческая судьба, годы страданий, годы борьбы за человеческое достоинство»¹¹⁰.