Андрей Сахаров

Полностью информированный в ядерных делах, Курчатов не мог не знать, что правая — гулаговская — рука Берии помогала его левой, ядерной руке. Посещая объекты ядерного Архипелага, Курчатов не мог не видеть длинные серые колонны заключенных-строителей, сопровождаемые охранниками с овчарками. Всматривался ли он в эти колонны, ожидая увидеть кого-нибудь из своих знакомых, «исчезнувших» в 1937-м, или тешил себя надеждой, что в колоннах только обычные уголовники? Он знал, что правая рука Берии просеивала заключенных, чтобы выявить ценных научно-технических специалистов и использовать их в специнститутах — «в круге первом» ГУЛАГа, как назвал «шарашки» прошедший их Солженицын. Как с этим мирилось его нравственное чувство? И если мирилось, то почему тогда о Курчатове осталась столь всеобщая добрая память?

В Советском государстве нравственным объявлялось все, что способствует скорейшей победе коммунизма — всеобщему счастью на земле. На такой нравственности могли основываться, однако, разные способы жизни. Проще всего — и безопаснее — было доверить начальству решить, что «способствует», а что нет, и затем объяснить спущенное решение, пользуясь диалектикой, демагогией или самовнушением, в зависимости от обстоятельств («применительно к подлости», по выражению Салтыкова- Щедрина).

Курчатов ставил интересы дела выше личных чувств, но нередко брал на себя право решать, в чем эти интересы. В интересах дела «управляемый» Курчатов, как мы еще увидим, пользовался рычагами управления и в обратном направлении — защищал физику от «лысенкования» и воинственного невежества, защищал конкретных физиков от партийно-полицейского аппарата, обосновывал для правительства неизбежность мирного сосуществования в ядерный век, способствовал возрождению генетики и, наконец, поддержал Сахарова, когда тот расширил диапазон своих размышлений от ядерно-военной физики до политики ядерного века.

Вот два, внешне противоположных, примера. Оба относятся ко времени, когда — после успешного испытания первой 106 советской атомной бомбы — Курчатов стал фигурой подлинно государственного масштаба. В конце 1950 года академик Иоффе, вскоре после его семидесятилетнего юбилея, был смещен с директорства в Ленинградском физико-техническом институте в обстановке демонстративного унижения. Его любимый ученик Курчатов, обязанный ему и выдвижением в руководители ядерного проекта, не предотвратил и не смягчил этого падения, тем более болезненного, что Иоффе привык к своему высокому общественному статусу.

Тогда же, в конце 1950-го, был арестован и затем осужден по «контрреволюционной» статье на десять лет лагерей видный московский врач-еврей, чей сын Борис Ерозолимский, однокурсник Сахарова, работал тогда в Курчатовском институте. То было время, когда государственный антисемитизм шел в гору (достигнув своего пика в «деле врачей» 1953 года). Курчатов, как и другие научные руководители, был вынужден согласиться на «чистку» своего института от анкетно неблагополучных сотрудников[5]. Но более двух лет, до самой смерти Сталина, он противостоял усилиям институтских партийных и гэбэшных органов уволить Ерозолимского⁶²

.

Что стояло за этим, за «трусливой неблагодарностью» в одном случае и «отважной защитой» — в другом? Стоял вполне реальный факт: академик Иоффе не справлялся с научным руководством Физико-технического института. Самое простое свидетельство тому — присуждение Сталинской премии 1949 года его сотруднику за работу по ядерной физике, которая вскоре была опровергнута. Этот научный провал стал одним из поводов к смещению Иоффе. А что касается Ерозолимского, то Курчатов собственными глазами видел, что этот сын врага народа — первоклассный физик, самозабвенно преданный науке. Таких работников всегда немного, и Курчатов умел их ценить.

Интересы дела… Что же это было за дело, которому служил Курчатов?

На горизонте всегда, конечно, виделось унверсально-благородное предназначение — «наука на благо человечества». Но в 1940-е годы это было прежде всего военное дело — оборона страны, и Курчатов тогда, по свидетельству Сахарова, говаривал: «Мы солдаты».

Простую солдатскую психологию у советских физиков, занятых в ядерном проекте, помогли создать американские атомные взрывы. Сталинской пропаганде было из чего сделать новое отношение к недавнему союзнику по войне с фашизмом. Сверхмощное оружие американцы создавали втайне от союзника, вынесшего главную тяжесть войны с фашизмом, и применили против гражданского населения японских городов. Американская ядерная монополия легко воспринималась как прямая военная угроза родной стране — и всему коммунистическому будущему планеты.

Солдату не полагается оценивать командира, и не осталось прямых свидетельств, как воспринимал Курчатов своих командиров — Сталина и Берию. Со Сталиным он встречался всего дважды (в 1946 и 1947 годах), листок с записью впечатлений от первой беседы хранил в своем личном сейфе до конца дней, огромный портрет вождя оставил в кабинете и после того, как разоблачили «культ личности»⁶³.