ANENERBE

— Об этом писать запрещалось, — подсказала старушка, — только между строк. А воевал он на севере, пулеметчиком был.

— Пулеметчиком, — повторил товарищ Шумный.

— Письма очень похожи друг на друга, как правило, в первой части одни вопросы — как у нас дела, все ли живы, здоровы, как питаемся, какая стоит погода. Затем несколько слов о себе, приветы знакомым, вот, по сути, и все.

— Не было ли среди писем какого-либо особого, которое произвело на вас сильное впечатление?

— Вы знаете, все они были особенными. Каждое письмо, слово, хотя постойте…

Дарья Никитична подняла голову, словно желала унестись в прошлое, за горизонт тех давних событий. Сухие, высохшие руки принялись теребить кофточку…

* * *

Письма приходили не так часто, как хотелось, а когда все же приходили, они с матерью понимали, что писали их давным-давно. Когда за окном лежал снег и дул сердитый северный ветер, у батюшки была еще осень. Он рассказывал, как много в лесу ягод, какие они сочные и вкусные. Как по небу один и за другим неровным клином летят караваны гусей, как они кричат высоко в небесах — взволнованные и возбужденные. Как свеж и прозрачен воздух, как по утрам на ветвях дрожит паутина.

Даша слушала и не могла поверить, что это действительно правда. Казалось, отец все это придумал — сочинил, чтобы их успокоить, потому что на войне не может быть ягод и гусей в небесах. Там должны быть взрывы, клубы дыма, танки, пушки, но никак не паутина. Откуда ей взяться? Она смотрела на мать и боялась спросить. А чтобы лишний раз убедиться, вновь перечитывала письмо уже самостоятельно, в одиночестве.

Гуси продолжали лететь, а паутина серебриться в лучах осеннего солнца и ни слова о войне. Иногда батюшка рисовал либо смешные рожицы, либо каких-то непонятных существ. Что они делали и чем занимались — загадка. Даша никогда не видела, чтобы прежде отец брал в руки карандаш. Почти все бумаги составляла дома матушка — у нее и почерк лучше и мысль она выражает более точно. А тут если и не произведение, так художество — еще одно откровение. Иногда отец шутил, а чтобы понять, что это шутка, в скобках писал: ха-ха-ха или хи-хи-хи. Случалось, что в некоторых письмах вообще не было ни слова о себе, только воспоминания о том, как они втроем куда-то ходили или просто сидели дома.

В такие моменты они с матерью принимались вспоминать детали того или иного события. Вспоминали с какой-то необъяснимой тщательностью, словно от этого зависала жизнь отца, а чтение письма превращалось в поездку в прошлое. Даша удивлялась, как много помнит мать — от платья, в котором она была, до погоды за окном. Ответ всегда писали вдвоем — матушка от себя, Даша от себя. Письмо всякий раз начиналось одной и той же фразой: «Дорогой, любимый наш». И хотя возникало желание найти новое слово, чтобы передать чувства, рука автоматически выводила одно и то же…

Часто возникала небольшая путаница — ответы на вопросы выглядели устаревшими и сбивали с толку. Они вспоминали, о чем писали, и понимали, что это другое — ранее посланное письмо, о котором едва не забыли. Поэтому Дашенька принялась составлять копии, к которым и прикрепляла ответы отца.

Несмотря за задержку, письма все же приходили значительно чаще, чем другим, а почтальон стал лучшим другом и приятелем. Хотя любили его так же, как и боялись — письма, как известно, бывали разными.

Послание, что они получили в ноябре месяце, было совсем не похожим на батюшку — лишь почерк подсказывал, кто является автором. Небольшое по содержанию, какое-то торопливое и непонятное. Отец вспоминал какого-то и просил поставить в церкви свечку за упокой души грешной. Принялись думать, кого имел в виду батюшка. Думали, как всегда долго, основательно и не могли вспомнить — имени в письме не было. Спросить или уточнить — невозможно, а просьба поставить свечку сквозила через все письмо. Еще там были слова про Ангела, который согрешил и плюнул в серное озеро.

Матушка в тот день более обычного молчала — стояла у окна и смотрела в темень. Она и прежде иногда стояла — глядела на мужа через леса и поля, однако на этот раз, вероятно, отправилась сама — улетела легкой тенью. Дашенька знала: в такие моменты мать лучше не отвлекать — не трогать и не спрашивать. Летать она еще не научилась, хотя и пыталась. Не выросли крылья — решала она и уходила в комнату трогать вещи батюшки. Они все еще издавали его запах — родной и приятный. Мать тоже иногда молча сидела, уткнувшись лицом в рубашку отца, при этом никогда не плакала. И дочери строго-настрого запретила. Дашенька поняла.

Свечку все же поставили, а в поминальной записке написали: «за упокой души грешной». Мать хотя и молилась, но, как показалось девушке, молилась за батюшку. В храм ходили не часто — раз в неделю. Власти неожиданно пошли на встречу — разрешили проводить службу и привезли дрова. Прежде немногочисленные прихожане приносили по полену, которое оставляли с тыльной стороны церкви, возле ограды.