ANENERBE

— Дура! — слышит она злобный голос, — ты же там сдохнешь! Тебя никто не найдет! И мать твоя не найдет!

— Нет у меня мамы, ее в поезде убили.

Она лежит и медленно умирает, зажатой со всех сторон каменными плитами, а чтобы умирать не было скучно, начинает рисовать в своем воображение, хотя и без того, кто-то рисует за нее — искусный и талантливый художник. Красок много и все они радостные и безумно светлые, хочется петь.

Есть в мире уголок, — поет Клавдия,

Ты и любовь и счастье мог —Редчайший дар — в нем обрестиНа жизненном своем пути.То сердце матери. ОноВсегдашней верности полно,Оно и в радости с тобой,И в дни, объятые тоской.Когда людей коварство, ложьВо всех делах ты их прочтешь,

Узнаешь ненависть к себе,Презрение к твоей судьбе —Лишь сердце матери тебяПоймет, печалясь и скорбя,И на груди ее роднойТы сердце облегчишь слезой.

Мать является нарядная в белом платье. Она что-то шепчет и улыбается, улыбается, улыбается.

Друзей, что потеряла я,Вернуть мне может жизнь моя.Но сердце матери одно —Его вернуть не суждено…[1]

Клавдию куда-то заботливо несут. Кто-то плачет — голос знакомый и родной. Она пытается вспомнить и не может — не получается.

— Дуреха, — говорит голос.

— Я умерла? — спрашивает Клавдия и открывает глаза.

* * *

Они бегут друг за другом — решительные, разгоряченные. Хлипкая преграда на пути отлетает в сторону — дверь падает, словно ее никогда тут и не было.

— На пол, подонки! — гремит выстрел, затем еще и еще.

Затравленные и перепуганные лица людей, или все же зверей — они их бьют, кто ногами, кто руками. Бьют, пока есть силы, затем садятся и тяжело дышат, хотя дышать еще сложней. Со звоном разлетается оконное стекло, и морозный воздух приходит на помощь. Так уже легче, сейчас, еще немного, они наберутся сил и будут вновь пинать и бить этих нелюдей.

— Хватит, — говорит старший — молодой парень лет двадцати трех, — выводи по одному.

— Кучеряво, по одному, — возражает кто-то, — давай их тут всех разом, каждому в штаны гранату или из окна выбросим? Точно! Выбросим из окна!

— Я сказал: по одному!

— Стрелять тоже по одному?

— Идите сюда!

Заходят — таращат глаза и принимаются вновь бить лежащих ногами. Никто не кричит.

— Хватит, прекратить! — говорит старший и неожиданно ломается пополам, склоняется над неподвижными изуродованными телами и начинает блевать — долго муторно и противно.

— По одному, — говорит он и вытирается рукавом.

— Зачитывать?

— Обязательно.

— Каждому?

— Каждому.

Волокут, пиная и матерясь, выталкивают из парадной и переводят дыхание — морозный воздух бодрит. От желающих стрельнуть — нет отбоя, каждый желает.

— Читай, — командует старший.

Из-за рта валит пар, читает выступающий плохо — без должного напряжения в голосе. К тому же он постоянно шмыгает носом.

— Ты чего, — спрашивает его старший, — простыл?

— Ага, есть малехо, ноги зябнут.

— Ноги — это плохо, — сочувствует еще кто-то, — лучше пускай руки зябнут, чем ноги. Руки можно в карманы спрятать, а куда спрячешь ноги?

Смеются, однако тут же вспоминает, с какой целью все вышли на воздух.

Звучит выстрел, первый падает. Кто-то подсказывает стрелку.

— Ты когда, Востриков, стреляешь, бери левее, понимаешь?

— Я левей и беру, — отвечает Востриков.

— Как левей, если у тебя пули по центру ложатся? Я же видел.

Выводят второго и вдруг видят, что это всего лишь пацан — молодой парень, которому и шестнадцати нет. Командир озабочен.

— Сколько? — спрашивает он.

— Пятнадцать, — отвечает парень.

— Пятнадцать пойдет, — успокоился командир, — и четырнадцать пойдет, нельзя только тринадцатилетних, если я не ошибаюсь. Читай.

— А может, того, без зачтения? — предлагает Востриков, — какая ему разница?

— Читай! — настаивает командир, и все слушают, затем стреляют.

Волокут женщину, которая отказывается стоять и постоянно падает.

— Чего делать-то будем? — спрашивает один из бойцов, — не стоит, ведьма, как ее заставишь?

— Вижу.

Командир озадачен, в поиске решения чешет голову. Остальные закуривают.

— Потом покурите!

— Табак нынче дорогой, — подсказывают ему и принимаются обсуждать, как лучше расстрелять женщину.

— Я так думаю, — говорит один, — Востриков ее подержит, а мы пальнем.

— Ну уж дудки! И почему Востриков?

— Да потому, что ты не знаешь, куда стреляешь. Знаешь, ты как стреляешь? Ружье выставишь вперед и глаза закроешь! Какая после этого кучность?

— Не ври! Нормально я стреляю, а может, ее того — штыком?

— В приказе сказано — мародеров и людоедов расстреливать на месте, — напоминает командир, — какие еще могут быть обсуждения?