Английский детектив. Лучшее за 200 лет

В один из дней он сказал мне: дело продвигается хорошо, но медленно – игра оказалась более рискованной, чем он предполагал; а когда я начал задавать вопросы, тут же умолк. Именно тогда, раздосадованный Раффлзом, я и принял свое решение. Если уж он скрывает от меня результаты своих изысканий, я исполнился решимости начать свое собственное расследование – и тем же вечером оказался у парадных ворот миллионера.

Дом, который занимал Розенталь, полагаю, – самый большой особняк в районе Сент-Джонс-Вуд. Он расположен у пересечения двух широких улиц, при этом ни по одной из них не проходят автобусные маршруты, и я сомневаюсь, найдется ли много столь же тихих мест в радиусе четырех миль. Безмолвным казался и сам огромный квадратный дом, стоящий посреди сада с лужайками и декоративным кустарником; свет был приглушен – миллионер со своими приятелями, по-видимому, проводил вечер где-то в другом месте. Стена, окружавшая сад, имела высоту всего-то около двух футов. Боковая дверь, расположенная с одной стороны, вела в застекленную галерею; с другой была пара деревянных, покрытых лаком ворот – в ближнем и дальнем концах полукруглого въезда, и те и другие распахнуты настежь. Все выглядело настолько неподвижным, что я набрался смелости и решил войти разузнать что-нибудь о самой территории; собственно, я как раз собирался это сделать, когда услыхал быстрые шаркающие шаги позади. Обернувшись, оказался лицом к лицу с мрачной рожей и грязными сжатыми кулаками одетого в лохмотья бродяги.

– Болван! – выговорил он. – Полный идиот!

– Раффлз!

– Да, точно, – прошептал он яростно, – всей округе расскажи, выдай меня, заори еще громче!

С этими словами он развернулся и пошел прочь по улице, подволакивая ноги, передергивая плечами и бормоча что-то под нос, как будто я в ту минуту отказался подать милостыню. Несколько секунд я постоял, ошарашенный, возмущенный и совершенно растерянный; затем пошел следом. Его ноги волочились, колени подгибались, спина была скрючена, голова тряслась; походкой он напоминал восьмидесятилетнего старика. Вскоре Раффлз остановился подождать меня в затемненном месте, одинаково отдаленном от двух уличных фонарей. Когда я подошел, он раскуривал короткую глиняную трубку, набитую дрянным табаком, при помощи весьма зловонной спички. В ее пламени я разглядел на его лице слабую усмешку.

– Прошу прощения за вспышку, Банни, но это и правда было очень глупо с твоей стороны. Целую неделю я изворачиваюсь как могу – прошу милостыню под дверью в один вечер, прячусь в кустах на следующий, – в общем, делаю все, что во власти смертного, лишь бы не стоять и не таращиться на дом, как только что поступил ты. Это костюмированное представление, а ты врываешься на сцену в обычном наряде. Уверяю тебя, они настороже, они поджидают нас день и ночь. Самый крепкий орешек, за который мне когда-либо доводилось браться!

– Однако, – промолвил я, – если бы ты рассказал мне обо всем этом раньше, то я, разумеется, не приходил бы. Но ты ничего мне не рассказывал.

Он тяжело взглянул на меня из-под надорванного края своего видавшего виды котелка.

– Ты прав, – ответил наконец. – Я был слишком скрытным. Когда берусь за дело, скрытность – моя вторая натура. Однако я немедленно положу этому конец, Банни, во всем, что касается тебя. Сейчас отправлюсь домой, и я хочу, чтобы ты следовал за мной. Но ради всего святого, сохраняй дистанцию и молчание, пока я сам к тебе не обращусь. А теперь – дай мне небольшую фору.

И он снова зашагал вперед – руки в карманах, локти врастопырку, истрепанные фалды сюртука болтаются из стороны в сторону – ни дать ни взять дряхлый бродяга.

Я последовал за ним. Мы дошли до Финчли-роуд, где он сел в омнибус Атлас[57], а я пристроился на верхнем этаже, в нескольких рядах позади него, но определенно недостаточно далеко, чтобы избежать ядовитого смрада его табака. Поразительно, до каких деталей он вошел в образ своего персонажа – человек, который обычно курил только определенный сорт сигарет! Этот последний, мельчайший штрих, нанесенный стремящимся к совершенству художником, словно по волшебству развеял остатки терзавшей меня обиды: я вновь был очарован своим товарищем, всегда способным заново поразить меня какой-нибудь новой неожиданной гранью своего характера.