Анхен и Мари. Прима-балерина

– Всё! Больше комнат у нас нема, – сказал хореограф, закрывая склад реквизита.

– Постойте, господа, а кабинет господина Потапова мы что же не обыщем? Ведь яды мы искали там, про документ тогда не зная, – вмешалась неожиданно госпожа Ростоцкая.

Господин Самолётов и господин Громыкин переглянулись между собой и молча уставились на господина Четвертака.

– Вести вас туда? – уточнил он.

– Вести! – хором ответили они.

Кабинет главного балетмейстера на этот раз выглядел как корабль без капитана – опустевшим, осиротевшим. Анхен вошла и огляделась. Позолота потускнела, хрусталь не сверкал, мрамор отдавал ещё бо́льшим холодом.

Господин Громыкин, как и в первый раз, уселся в кожаное кресло у массивного стола, схватив со стола бронзовую статуэтку балерины в прыжке. Господин Самолётов же руководил городовыми, осматривающими полки шкафов – те листали книги, ноты, партитуры.

– Ничего, – сказал делопроизводитель и развёл руки. – Пусто, Фёдор Осипович.

Обыск закончили, бумагу не нашли.

Анхен сидела на стуле посетителя и любовалась изумрудным цветом обоев. На их фоне старые афиши казались ещё старее. И вдруг её посетила шальная мысль – в воспоминании Мариуса Потапова госпожа Черникина крутилась у афиши. Художница вскочила как ужаленная, испугав расстроенного дознавателя.

– Чёрт знает что такое, – проворчал он и поставил статуэтку балерины на место. – Не барышня, а сатана в юбке.

Госпожа Ростоцкая подбежала к стене, отодвинула одну из золочёных рам и вытащила из-под пожелтевшей от времени афиши балета "Эсмеральда" бумагу.

– Вуаля! – воскликнула она.

– Ух…, – одновременно выдохнули сыщики и городовые.

– И ведь под самым носом была! Под носом висела, – только и сказал господин Громыкин, забрав из рук художницы вожделенное письмо.

Он взял его так, как не брал на руки ни одну из пятерых дочерей. Аккуратно, с любовью, зачем-то понюхал, а потом передал бумагу делопроизводителю.

– Иван Филаретович, родной мой, читайте скорее. У меня от волнения всё плывёт перед глазами. И пенсне, как нарочно, куда-то подевалось, – сказал он, хлопая себя по карманам клетчатого пиджака.

Господин Самолётов попросил городовых удалиться, взял письмо и начал читать.

* * *

Мари заканчивала урок. Гимназистки, в предчувствии скорых каникул, не хотели корпеть над чистописанием в душном классе и, как только получили разрешение, толкаясь, ударяясь об углы парт, с шумом выбежали сначала в коридор, потом во двор. Учительница собрала аспидные доски и губки со столов учениц и сложила их на полку.

– Не помешаю?

Мари, стоя с тряпкой у доски, оглянулась.

– Яков Тимофеевич? Вы как здесь? – растерянно спросила она.

Господин Цинкевич стоял в дверях класса.

– Вот. Зашёл Вас проведать. Анна Николаевна любезно подсказала мне адрес гимназии.

– Ох, уж эта Анна Николаевна, – так тихо сказала Мари, что доктор даже не услышал.

– Дивное учебное заведение, однако. Даже оборудованный химический класс имеется, – заметил господин Цинкевич, поправляя широкий пояс, расшитый фиолетовыми и лазурными нитями. – Я видел табличку. Там, в коридоре.

– Да. Наша гимназия одна из лучших в столице, – сказала Мари не без гордости. – Вы хотите химический класс посмотреть?

– Нет! Что Вы?! Я к Вам пришёл, – сказал скороговоркой господин Цинкевич и осёкся.

Он снял фиолетовую тюбетейку и начал мять её.

– Ну, не к Вам. Не совсем. Я… в общем… Я хотел извиниться. Так неловко вышло в прошлую нашу встречу. Право слово, не хотел я Вас тогда обидеть.

– Тогда не хотели, а сейчас хотите? – спросила Мари, улыбаясь. – Да входите уже. Что в дверях мнётесь? Входите!

Доктор надел шапочку и вошёл в класс.

– Я не нарочно. Понимаете, я, бывает, сначала скажу, потом подумаю. Да ещё эта рассеянность. Вы ведь совершенно прекрасно выглядите. И Ваши округлости… они Вам к лицу.

– Лучше молчите, Яков Тимофеевич, – сказала Мари и сжала челюсти. – А то опять…

– А почему Вы обижаетесь на мои слова? Не понимаю. Про сладкое я тогда сказал, может и зря.

– Всё! Хватит, – грозно сказала учительница.

Её слова улетели в высоченный выбеленный потолок.

– И вообще… Девушки в теле мне импонируют, – продолжил доктор.

– Ну, знаете ли! В теле? Округлости? А на себя Вы в зеркало давно смотрели? – не выдержала, наконец, Мари. – Думаете, Вы – идеальны? У Вас вон лысина под этой дурацкой шапочкой и морщины у глаз.

Господин Цинкевич сглотнул и захлопал ресницами.

– Я ведь комплимент Вам сделать хотел и извиниться, если обидел нечаянно, – только и сказал доктор.

Он устало опустился за первую парту и уставился в изразцовую печку в углу. Мари пожалела о сказанных в гневе словах. Разве в гневе можно сказать хорошее? В гневе бесы в нас кричат.

– Знаете что? Мы оба наговорили тут всякого, – примирительно сказала она. – Пойдёмте гулять. Погода стоит чудесная.

Ноги сами понесли их мимо Михайловского замка к Марсову полю. Парк просыпался от зимы, как и весь Петербург, постепенно. Тут и там ещё чернел снег, а почки уже набухли на деревьях. Птицы оживились и защебетали. А запах! Как же пахнет весной, просто чудо какое-то.