Анхен и Мари. Прима-балерина

– Понимаете, Мари, я ведь человек простой, из мещан. К реверансам не приучен, – сказал Яков Тимофеевич, останавливаясь у куста нераспустившейся пока сирени. – Восемь детей у папки с мамкой народилось. Какое тут воспитание? Ха-ха!

Мари с интересом на него посмотрела. Она никогда не думала о происхождении доктора. Ей казалось, он должен был родиться в семье учёных – сразу умным и в маленькой фиолетовой тюбетейке.

– В десять лет меня отдали в услужение к псковскому лекарю. М-да. Какая никакая, а наука. Хотя тычков и подзатыльников там было больше, чем знаний. Это уже потом я упросил отца отдать меня в фельдшерскую школу. Всё, что меня так интересовало, я узнал оттуда.

– Вы с детства хотели лечить людей? – спросила Мари.

– Хотел. Каюсь, – ответил доктор, мечтательно улыбаясь. – Молод был, наивен, простоват. Ха-ха!

– А потом что? – спросила Мари.

– Потом на Кавказскую войну попал, и наивность моя улетучилась, как толуол после очистки. Всего за год службы в военном госпитале в Черкессии я столько повидал, знаете ли, крови, грязи, смерти – бессмысленной и беспощадной, что Вам и не снилось, милая Мари, – сказал Яков Тимофеевич. – Война есть зло. Это факт.

Они двинулись дальше по аллее.

– Единственное, что хорошее я вынес тогда – это определение в Императорскую медико-хирургическую академию в Санкт-Петербурге. Главный врач госпиталя похлопотал за меня. М-да. Дельный был мужик, настоящий практик, умница большая. Пусть душа его переселится в прекрасный цветок, – неожиданно закончил хвалебную речь господин Цинкевич.

– Вы что же не верите в Царствие Небесное? – удивилась Мари.

Впрочем, о чём она спрашивает. Только посмотрите на его одежду – широкий пояс, расшитый фиолетовыми и лазурными нитями, странный для России головной убор. Разве православный будет так наряжаться?

– Я, знаете ли, индуистского вероисповедания, – сухо заметил доктор.

Лучи дорожек привели их к центру парка. Они обошли квадрат голых деревьев по периметру и двинулись в сторону набережной.

– А дальше что? – не сдержала любопытства барышня.

– Учился в Европе. Работал в Европе. Женился в Европе, прошу заметить, по большой любви. М-да, – сказал Яков Тимофеевич.

Лицо его оживилось улыбкой, как хмурое утро озаряет невесть откуда появившееся солнце. Мари помнила рассказ сестры о трагической гибели госпожи Цинкевич, поэтому спрашивать о ней побоялась. Однако доктор мотнул головой, прогоняя с лица улыбку, и продолжил.

– Я тогда служил участковым врачом Варшавско-Венской железной дороги. После Черкесии служить там было одно удовольствие. Случаи наилегчайшие, я Вам доложу. Судите сами – то барышне дурно станет, то малыша укачает, то роженица не дотерпит до дома, – сказал господин Цинкевич, не замечая прекрасных видов вокруг.

Пара медленно, но добралась до памятника генералиссимусу Александру Васильевичу Суворову в облике бога Марса. Полководец держал щит и занес меч над врагами Российской империи. Мари улыбнулась. Ей всегда нравилась эта аллегория.

– Иной раз приходилось конечности ампутировать. Бывали, знаете ли, случаи. Ха-ха!

Мари поняла, что перестала замечать неуместный смех доктора.

– Это как же? – просто спросила она.

– Пассажирский поезд однажды столкнулся с товарным. Стрелочник, скотина, напился в зюзю и перепутал рычаги. Ха-ха!

– Какой ужас! – воскликнула Мари и побледнела.

– Столько кровищи было – жуть, – продолжал доктор, не замечая бледности учительницы.

"Только бы в обморок не упасть. Стыдно, ей Богу!"

Барышня сделала над собой усилие, сглотнула и пошла дальше.

– Ноги, руки, головы даже валялись под ногами, – сказал Яков Тимофеевич и только и успел, что подхватить сползающую по его руке Мари.

Когда она очнулась, то увидела небо – синь пробивалась сквозь перистые, нависшие над городом облака. Он сидел на земле, положив её голову к себе на колени. Мари было дурно от обморока, но при этом уютно. Лицо доктора, перевёрнутое вверх тормашками, перекосилось от страха.

– Я – старый дурак. Несу что ни попадя. Простите меня, – сказал господин Цинкевич.

Мари привстала, осмотрелась. Всё-таки свалилась. Встала, отряхнула платье, поправила сползающие очки.

– Это Вы меня простите, Яков Тимофеевич. Дурная, знаете ли, привычка – падать в обморок, – сказала она виновато.

– Вам нужно пить успокоительное, – заметил доктор. – Больше двигаться и больше гулять.

– И не есть сладкого? – спросила Мари.

– Шутить изволите? Значит, пришли в себя. Ха-ха! – засмеялся Яков Тимофеевич.

Они свернули на Дворцовую набережную и медленно побрели, всматриваясь в тёмные воды Невы, в очертания Петропавловской крепости, в стрелку Васильевского острова.

– А что же Ваша супруга? – решилась спросить Мари.

Яков Тимофеевич вздохнул, остановился и посмотрел спутнице в лицо.

– Её убили, – сказал он и поджал губы.

Глаза доктора вмиг стали стеклянными.

– Кто, как и за что её убил до сих пор неизвестно, – продолжил господин Цинкевич отрешённо, как будто это всё его не касалось.

Они пошли дальше.