Анхен и Мари. Выжженное сердце

Щёки его пылали огнём. Дело сделано. Стоял, курил, запрокидывая голову назад, а над ним нависло то же небо, что и двадцать лет назад – тёмное, холодное. Никифор надеялся, что ему полегчает, но легче не становилось. Просто вместо раздирающей тихой боли в груди поселилась пустота.

Анхен убрала руку и "вернулась" в избу управляющего имением. Он схватил кружку, выпил воды, крякнул, вытирая губы кулаком.

– Благодарствую.

– Никифор, а убили Вы за что сего директора? Выследили, в кустах сидели, дожидаясь. Обрезок прута приставили к затылку. В ковёр спеленали. Отомстили ему Вы за что?

Господин Громыкин округлил глаза-пуговки и даже разинул рот от такого заявления подопечной. Ну, егоза! Ну, чего выдумала! Господин Самолётов тоже опешил. Вот она какая… эта женская интуиция. Усатов же поперхнулся и долго не мог прийти в себя. Наконец, прокашлялся. Сидел, красный от натуги, смотрел, сведя брови к переносице, на странно выражающуюся барышню.

– А вот за что! – крикнул он, вставая.

Никифор скинул с себя коричневую кофту и дёрнул холщовую рубаху. Она с треском порвалась, обнажив хилую, безволосую грудь. Господин Самолётов кинулся на защиту госпожи Ростоцкой, но Анхен его остановила, указывая на странные шрамы подозреваемого.

– Откуда сие у Вас? – спросила она.

– От покойничка Вашего – вот откуда, – огрызнулся Усатов.

Дознаватель и сыщик уставились на управляющего имением. Дюжина округлых давно заживших шрамов покрывала грудь Никифора.

– Да ладно, чего там прятаться. Я – душегубец. Вяжите мне руки. Надевайте кандалы. Я Колбинского на тот свет отправил, каюсь. Всё равно мне жизни нету никакой, вяжите, господа хорошие.

– Ты, мил человек, погодь руки нам подставлять. Ты расскажи, как дело было. И вот, Анна Николаевна вопрос тебе задала, отвечай. За что ты его родимого ядом потравил? За что? – спросил господин Громыкин ласково, как будто допрашивал нашкодившего школяра о разбитом в гимназии окне.

Дознаватель улыбался, и глаза его лучились добрым светом. Наконец-то! Изловили убийцу. Господин Орловский впервые за всё это время не будет на него орать благим матом да расправой угрожать.

– А я ни о чём не жалею, барин. Была бы у меня ещё одна возможность, ещё бы убил, – сказал Усатов, усаживаясь обратно на лавку. – Хотите знать, за что взял грех на душу? Ну, слухайте тогда.

Подопытные кролики

Никифор хоть и вырос в деревне, любознательным уродился дюже, до всего ему было дело. А как кузнечики прыгают? А отчего деревья качаются? А откуда ветер прилетает? У ветра дом есть что ли? А как пчёлы мёд делают? Вопросы из маленького Никифора сыпались как яблоки с осенней яблони. Никто на них, конечно, не отвечал – отмахивались, как от назойливой мухи. Некогда баловством заниматься, работать надобно. Чай не баре.

– Глазастай, иди лучше отцу помоги, – говорила ему матушка. – В поле работы много.

Когда же возраст вышел, и забрили его в армию, Никифор это воспринимал, как удивительное приключение в жизни. Можно мир посмотреть, да себя показать. Ведь столько в нём интересного и удивительного, аж страшно становится! В первый год призыва их муштровали как борзых собак перед охотой, гоняли с ружьём туда-сюда, учили ходить строем – главное повиновение.

– Солдат должон бояться палки командира больше, чем пули врага, – говаривал их унтер-офицер.

Войны не случилось, поэтому во второй год призыва отправили их аж в сам Санкт-Петербург! – караульную службу нести да казематы в Петропавловской крепости строить. Вот там Никифор радовался как ребёнок – столица же не деревня какая, а целый мир. Каких только диковинок не встречал рядовой Усатов! И екипажи из чистого золота по каменным дорогам разъезжали. И дома высокие да расписные со всех сторон на него смотрели. И соборы стояли не чета деревенским церквам – залюбуешься. А когда унтер-офицер приказал выйти из строя тому, кто хочет послужить на благо России-матушки, рядовой Усатов оказался в первых рядах.

– А чего не послужить, коли Родине требуется? – спрашивал Никифор у сослуживцев, набивая трубку дешёвым табачком.

– Да боязно как-то. Чего удумали, неясно же? Темнят начальнички.

– Жалованье положат, да отпуск полагается, да срок службы скостят двое. Чем плохо-то? Эх вы, трусло, портки не намочили? А ещё казаки, а ещё за царя да за отечество…, – стыдил их Усатов.

Кабы тогда он знал, на что подписывался, вовек бы нога его в солдатском сапоге не поднялась этот роковой шаг сделать.