Арехин в Арктике

Из Москвы, по-прежнему неузнанный, невелика фигура, он добрался до бывшего имения Саввы Мамонтова, ставшего запретным дворцом новой власти. Охраняли его из рук вон плохо, и у Арехина даже возникла мысль, что это не сколько разгильдяйство, сколько умысел, надежда, что какой-нибудь террорист возьмёт, да и разменяет свою никчёмную жизнь на жизнь вождя мирового пролетариата. Расчистит путь молодёжи, которая давно уже не молодёжь.

В близлежащей деревушке на последние николаевские золотые он купил четверть самогона, свежеиспечённого хлеба, сала, кринку молока и живую курицу. С этими гостинцами он и отправился в Горки.

Охране он сказал, что послан «опчеством», что «опчество» наказало передать ему продукты лично Ленину или его жене — для поправки здоровья дорогого вожака.

Начальник охраны сало и самогон отобрал, сказав, что это врачи Ленину запретили. А остальное пусть несёт. Там любят подобные выражения всенародной любви. Дал даже провожатого.

Провожатый и доставил Арехина на кухню, где всем заправляла Надежда Константиновна. При виде Арехина она даже глазом не моргнула. Приняла продукты и отвела Арехина в беседку, где и оставила, наказав ждать.

Ждать пришлось изрядно, и провожающий, плюнув, вернулся к своим: самогон и сало ждать не любят. Предварительно наказав вождя мирового пролетариата не волновать, с дурацкими просьбами не лезть, бесполезно, а говорить, что жизнь день ото дня становится лучше и лучше.

Арехин покорно кивнул: ну да, оно вам виднее.

Ленин пришел почти сразу после ухода охранника. Видно, ждал неподалёку.

Подошёл не спеша, любуясь видами надвигающейся осени. Сел в плетёное кресло, откинулся на спинку, вытянул ноги и только после этого поздоровался.

— И вам здравствовать, Владимир Ильич, — сказал Арехин буднично.

— Где бывали, что видели?

— За морем житьё не худо, а лекарства, понятно, перепродали.

— Какие лекарства? Ах, те… Ничего удивительного. При нынешней ситуации нужен рабочий контроль, повседневный и неусыпный. Из беднейших слоев пролетариата. С правом выносить решение на месте, без буржуазной канители. Но дело ведь не в банальном казнокрадстве, не так ли?

— Банальным его не назовёшь, это верно.

— Как вы нашли наших старых товарищей? Да и новых тоже?

— Вас интересует, сильно ли изменились ли они?

— Меня интересует, сильно ли изменился я.

Арехин посмотрел на Ленина.

— Дело это не столь и сложное — в вашем случае.

— Вы полагаете?

— Вы — человек пишущий. Литератор. Возьмите наугад по одной статье из написанного за каждый год. И прочитайте, будто читаете чужое.

— Уже.

— Ведь и напрягаться не пришлось, верно? Кажется, будто писал незнакомец.

— Совершенный незнакомец, — подтвердил Ленин.

— Вот вам и ответ. А вот и другой способ.

— Есть и другой?

— И тоже простой. Возьмите бумагу, карандаш, и честно, как на духу, напишите, чего вы хотели десять лет назад, и на что были во имя этого готовы пойти десять лет назад. Только философий не разводите, всё должно уместиться на одной странице. И то же самое — для сегодняшнего дня. Потом положите страницы рядом и сравните. И сразу всё становится ясным.

— И этот кунштюк я проделывал. Не совсем так, как вы советуете, без карандаша, но сравнивал.

— Тогда чего же вы хотите? То есть я знаю, чего вы хотите: уверений, что если и изменились, то только к лучшему.

— А разве это не так?

— Зависит от определения. Что такое хорошо, и что такое плохо.

— Вы часом, не того… не попали в плен к химерам совести, морали, общечеловеческих ценностей и прочих фикций, о которых любит распространяться Горький?

— Я не поклонник Горького, и о чем он распространяется, имею самые смутные представления. Что-нибудь вроде «счастье для всех даром, и чтобы никто не ушёл обиженный».

Ленин рассмеялся.

— В точку!

— Но счастье и редко, и мимолётно. Вряд ли существует совершенно счастливый человек, если, конечно, исключить пьяных, курильщиков опиума и поэтов, опубликовавших первое стихотворение. А «даром» — синоним «за чужой счёт». Допускаю, что у меня свои химеры, может, даже пострашнее горьковских, но всеобщее счастье среди них не водится.

И если вы вдруг чувствуете, что кто-то вам нашептывает, что всё напрасно, всё не так, как надо — плюньте в него и прикажите вытолкать взашей.

— А если и шеи-то нет никакой?

— Тогда просто плюньте и велите откупорить бутылку шампанского.

Ленин вздохнул:

— Врачи не велят. Говорят, у меня сильнейшее переутомление, и всякие раздражители, алкоголь или табак, только усугубят положение.

— Скажите откровенно, много ли шампанского вы выпили в этом году?

— Не много. Шампанского я не пил с… Да, с рождества семнадцатого года. Да и то… Шипучее вино, а не шампанское.

— Ага. И именно в шампанском врачи видят источник утомления? Вы же материалист. Не верьте никому на слово, все поверяйте опытом. В царских погребах осталась дюжина-другая бутылок? Уверен, найдётся. Только смотрите, чтобы откупоривали при вас.

— Вы тоже считаете, что меня могут отравить?

— Тоже?

— Надежда Константиновна взяла кухню в свои руки. Готовить она не умеет, но в людях разбирается. Уже троих уволила.

— Застигла с ядом?