Арена XX

«С Родионом Родионовичем что-то стряслось», – решил Берг наутро, во весь рот зевая и во весь рост потягиваясь на кожаном диване, чье нахождение в кабинете более не казалось странным. Утренним этот час можно считать лишь со множеством оговорок. Косцы давно полдничают, смерть как утомившись косьбою. Покосы простирались до самой реки. Солнце невыносимо било им в глазницы, но лишенным век, им было невозможно зажмуриться. Кто бы мог подумать, что на берегах Стикса так слепит солнце. Окна без штор – те же глазницы. (Окна в кабинете Васильевского были снабжены ресницами, веками – всем, чем положено. Потому Николай Иванович и проспал едва ли не до полудня.)

Судьба хозяина кабинета была ему не безразлична – глубоко не безразлична. Всегдашнее заблуждение считать, что Опекун печется о своих подопечных по причине любви к ним. Это скорее тревога продюсера о тех, кто должен сниматься в его фильме. А по завершении съемок будет сказано знаменитое: «Всем спасибо».

Тем не менее лежание на диване растянулось до вечера, а там и еще одна ночь подверсталась. Рано утром Берг, в своей яркой шелковой рубахе, в русских сапогах, покинул сонное царство Петушко, сдав пропуск на проходной («всем спасибо»). Предварительно звонить по номеру, указанному в адресной памятке – только тиражировать и без того банальную сцену: над распростертым телом Васильевского надрывается телефон, тут же валяется «смит-вессон», пуля пробила затылок. Офицерское самоубийство – в висок, отвергнутый любовник стреляет себе в сердце (два пальца ниже соска), а растратчик пускает пулю в рот.

Если признать, что Васильевский есть продукт фантазии Берга (а не чьей-то другой, скажем, Нашей), тогда надобно признать и то, что оный продукт, неизбежным образом восстав на своего производителя, завладел важнейшим его секретом: творить добро, желая зла. Именно благодаря Васильевскому в эти полтора дня Бергу было покойно и комфортабельно. Он пообщался со своей музой, с которой не возлежал с тех пор, как в Клайпеде развозил халы в фургончике с надписью на двух языках, литовском и идиш: «Хлебопекарня Самюэлеса Конаса» (последний – брат Давидаса Конаса, ювелира с Пяркунас). Кроме того, по поговорке «на всякий роток не накинешь платок», Берг вкушал пирожные. И даже умылся – черт возьми! – обнаружив в дубовой панели потайную дверку персонального туалета. Обедать на виду у подчиненных – одно, а спускать штаны по нужде – мы не при феодальном строе, когда при вассалах не церемонились.

– Такси заказывали?

Николай Иванович на прощанье кивнул вохровцу, получасом раньше заказавшему таксомотор «согласно пропуска» – на Карпова.

– Куда едем?

Сказать шоферу: «Серафимовича, дом два» – то же, что сказать ему: «Не твое собачье дело». Николай Иванович еще раз извлек из котомки трофейный телефонбух – убедиться.

– Да, улица Серафимовича, дом два.

– Где это?

– Вы бы еще спросили, кто такой Серафимович!

Шофер такси занервничал. Взгляд Берга, вперившийся в его затылок, ощущался им как уже занесенный над головою топор. По меркам бесчеловечности совершенно безразлично: лежать на плахе лицом книзу или кверху. Завидя гражданина в белой форменной тужурке на противоположной стороне улицы, шофер покинул свой драгоценный драндулет ради спасительной подсказки.

– Так бы и сказали – Всехсвятская, – ворчал он потом. – А то же ничего не понять. Засыпаешь в одном месте, просыпаешься в другом. Тот домина, что ли?

– Домина? – не понял Берг.

Действительно домина. Космический мамонт наложил каменную кучу посреди Москвы. Николай Иванович обыскался, прежде чем нашел нужный подъезд.

– А он на дачу уехал, – отвечала сторожиха при лифте с той машинальной зловредностью, которая нам, например, позволяет ее сухонькие старушечьи ножки в огромных, коротко обрезанных валенках уподобить ножкам поганок.

– Еще в субботу уехал. На всю неделю к семье, – и в глазах у нее читается:

А понапрасну, Ваня, ходишь,А понапрасну ножки мнешь,А поцелуй ты не получишь,А дурачком домой уйдешь.

– На всю неделю?! – дескать я не ослышался? (Те же «А-А-А-А», только по вертикали.)

– На всю.

Кабы знала, вестницею какого злодейского умысла явилась. Берг оставляет записку:

– На случай, если объявится.

По монетному телефону общего пользования он снова связался с «правлением дачного поселка», для чего потребовалось с мистического Серафимовича переместиться на не менее загадочную Огарева, другими словами, с Всехсвятской в Газетный. Кабины ближайшего переговорного пункта находились в новом здании, которое поэт в сердцах обозвал «циклопом» – не в последнюю очередь из-за бирюзового земного шарика во лбу.

– Правление дачного поселка, алё.

– Алё. Я насчет французского замка. Тут у вас такой Голуб есть.

– Он себе уже вставил.

– А никому не надо больше?

– А почем?

– Я тридцать пять беру.

– Ну приезжайте, поговорим.

– А как доехать до вас?

– С Брестского вокзала до станции Перхотково, а там недалеко, минут двадцать. Скажете на воротах: к Товстухе, Алексею Николаевичу.