Арена XX

– Это моя принципиальная позиция. Я неоднократно высказывал ее Выползову.

– Выползов этого не писал, – энтомолог пристально смотрит на Трауэра, сейчас пристукнет рампеткой. – Он был убит.

– Убит? Во время сексуального акта? Какая-нибудь сумасшедшая? Садистка?

– Мужчиной. У Выползова наблюдались извращенные наклонности?

– Впервые слышу.

Трауэр испугался, что своей реакцией навлек на себя подозрения.

– Вы когда-нибудь слышали о содомии?

– Это встречается у животных. Я учился в ветеринарном вузе…

– Позавчера вечером совершено еще одно такое же убийство. И такая же записка. Учащийся фабзавуча участвовал в извращенном соитии. Установлено, что влагалищем был чей-то задний проход.

– Лично я позавчера вечером делал доклад на совещании КАПП, – сказал Трауэр.

Человек с усиками «бабочкой» улыбнулся – приятно сознавать, что мы опасны.

– Вас никто и не подозревает, Михаил Иванович. Судя по вашим письмам к художнику Гусеву, вы даже чересчур увлечены прекрасным полом, – с насмешливой ноткой. (У Ягоды при аресте будет изъят strap-on.)

– Подпишитесь здесь.

Это была подписка о неразглашении. «Я (фамилия, отчество, имя) обязуюсь не разглашать сведения, ставшие мне известными в ходе следственно-разыскных мероприятий……. 193… г. (Подпись)».

Мы знаем из газет, что производство может развиваться по линии интенсификации и по линии экстенсификации. В одни периоды партия определяет одно направление как приоритетное, а в другие – другое. Поэтому когда дело принято к производству, еще далеко не известно, как оно будет развиваться, будет круг подозреваемых расширяться или сужаться. Все зависит от «задач борьбы», стоящих перед следствием, что во многом обусловлено местоположением данного следственного органа: в Черном Озере ловят сетью, на Ново-Комиссариатской забрасывают удочку.

Следственная бригада сосредоточила свое внимание на писателях, обсуждавших пьесу Афиногенова «Эскадрон». Обсуждение проходило на оргкомитете КАПП (уже в новом составе, без Ашеровича). Присутствовали Анютин-Глазков, Бондарь, Браудо, Буйный, Горохов, Звонкий-Гулько, Кирпотенко, Краснозвездный, Маузер, Родионов, Суконик, Шутов. (Мы же «рисуем каждый волос», поэтому столько имен. Теперь каждый пробовался на роль Петера Лорре. Смешно…)

– Вспомните, кто-нибудь еще присутствовал на этом обсуждении?

– Больше никого.

– Точно?

– Абсолютно точно.

Невидимка. Это слово отсылало к переводной беллетристике. На Ново-Комиссариатской сидят люди грамотные, они читали и Уэллса, и Честертона (чтение как рейд на вражескую территорию). «Одна леди приехала погостить к другой в ее загородное поместье. “Здесь сейчас кто-нибудь живет?” – “Никого”, – хотя чай разливает горничная, а в саду работает садовник. “Почему-то никто никогда не замечает почтальонов”, – задумчиво проговорил патер Браун».

И стенографистов. Казанский маньяк был взят, когда правил бритву о кожаный поручень вагона. «Девушка спешит на свидание» называлась новая комедия. Застигнутый врасплох, он не стал запираться: да, юношеский голод неразборчив, он этим пользовался.

Как всегда, общественность проинформирована не была – тем более, что бесчестье падало и на жертвы. И без того одна из них утащила вон сколько народищу на тот свет. Это же надо, из Выползова сделать героя, похоронить на мемориальном кладбище.

Секретность сочилась слухами, которые, как ручейки, слившись с другими слухами, третьими, четвертыми, образовывали море разливанное слухов. Марк Захарович тоже слышал о маньяке-убийце, которого якобы держат в клетке – там же, где и Саломею Семеновну. Еще затемно у ворот выстраивалась очередь, и он стоял трехсотым с передачей. Больничный тополь за оградой был одинаково виден как с улицы, так и из забранных решеткой окон больничного, выкрашенного поверх красного кирпича в красную же краску корпуса.

Возможность видеть с нею одно и то же успокаивала совесть. Она нечиста у тех, кто держит на цепи дорогого человека. И никакой здравый смысл, доводы рассудка – не помогут. «Душа ведь женщина» – совесть тоже. Марк Захарович, когда ему дали свидание с женой, был встречен словами:

– Доволен, развязал себе руки?

Она была в больничном халате поверх сорочки.

– Соломинка…

– Мои вещи все украли. Здесь врачи всё крадут.

– Вот я тебе кое-что принес. Здесь «лоби-тоби», твои любимые.

– Если ты их не отравил, спасибо. Недавно всю палату отравили, тридцать женщин. Они кричали по-татарски: «А рахмоне аф мир!» Что ты так на меня смотришь?

– Как я смотрю – никак не смотрю. Сейчас ты нездорова, скоро поправишься и вернешься домой.

– Я остаюсь здесь. Никуда я не вернусь. Чего я дома не видела, побоев? С меня содрали рубаху, слушать сердце и легкие – я вся в синяках. Не могу ведь я сказать, что меня избил муж. Сказала, что в туалете упала.

– Что ты говоришь? Кто тебя бил…

– Ты мне муж? У врача записано, что меня избил муж. Нет, отвечай, ты мне муж? Я здесь пробуду год или два. Умные люди большие деньги бы заплатили, чтобы здесь пожить. Я открою свой театр. Так что не ждите меня.

Она принялась за конфеты, набила ими полный рот.

– Соломинка, никто же их у тебя не отнимает.