Арена XX

«Литва ли, Русь ли, что гудок, что гусли». Позиция антипатриотическая, антиисторическая и антиинструментальная: гудошники – виолончелисты, а гусляры – арфисты. Настолько отличается от Руси и Литва, она же Польша.

От Луёвых топей да на Захарьево, да на Хлопино, перешли через Чеканский ручей – и сразу БССР, одна из одиннадцати сестер. Нет только обещанной корчмы на литовской границе – «корцмы» по-местному – где бы беглый монах распевал: «Как во городе было во Казани».

Светало рано. В предутренней сырости лежала страна, не связанная, по мысли ее властителей, божественным законом. «Мама, роди меня обратно!..» Как если б это было услышано и мало-помалу осуществлялась та метаморфоза, которою полны младенческие сны человечества («Худеет тело Эсака, ноги его стали сухими и тонкими, вытянулась его шея, он обратился в нырка»[40]).

Вдали несколько дворов, журавль и синица поменялись смыслами: он при колодце, она тихо за морем живет. Собака что-то пролаяла по-белорусски, подул ветерок. Кто-то там ворочается с боку на бок. Не за горами первые встречи на советской земле – от желания целовать которую Николай Иванович был далек. Он ступил на нее не как блудный сын, да и на тучных тельцов рассчитывать не приходится. Возвращаются либо в слезах, либо с топором за пазухой и перекошенным от ненависти лицом. Николай Иванович – ни то ни другое. Он желал ее творчески возделать, а коли нет, тем хуже для этой земли, никому не дано пережить своего Демиурга. Отсюда творческое волнение при виде почти бесцветных всходов, при виде жилья, испуганно отпрянувшего вглубь, как страдающий головокружениями пятится от обрыва. Глубоко дыша и вглядываясь в эту спасительную для них глубь, Николай Иванович провидел в ней свою погибель. Он повторит судьбу Самозванца. «Дети на этом дворе, ходят ли они в школу, или с родителями в поле, – они на краю пропасти».

Думал, придется переодеться, но Ходкевич сказал:

– Только переобуться. Портянки есть?

«Прав: колея меняется. Не забудь, это еще лимб. Здесь еще живут “туда-сюда ходкевичи”. Настоящее – там, за тысячи верст отсюда. Вот где отрезанная и заспиртованная голова России…»

Ходкевич пересчитал злотые («остальное, когда перейдем»), а Николай Иванович достал свои безрадостные пролетарские червонцы с Лениным в иллюминаторе.

– Как идти, поняли? Захарьево. Там найдете землемера Родзинского.

Пришлось продираться через кусты, через репейник, после чего еще долго отряхивал и себя, и котомку, выдававшую в нем городского, «з мясту». Полесские так не носят: они – палку через плечо и узел на конце.

Репейник упрямо цеплялся за ткань. «До застежки “молния” додумались, а до застежки “чертополох” нет, – подумал он. – Не надо было бы после каждого спектакля зашивать на груди рубаху».

Стряхнул наконец всё и зашагал по бездорожью, мощенному его собственными каменными стельками. Вышел на дорогу, убитую с краев ободьями и зеленевшую посередине. Заслышав позади грохот, посторонился, пропуская телегу, груженую сеном.

– Цой, у Захарьево идзэшь?

– Нет, на станцию.

– Сорок верст будзе, – сказал полещук.

– Отвезешь, брат, не обижу.

– Нэ-э, нэ могу.

«Кураж? Или цену набивает?» Николай Иванович не стал выказывать подозрительную щедрость.

На станцию, куда еще? Не в Захарьево же. «Цепочка родилась из застежки. Исторически застежки делятся на завязки и жесткокрепящиеся. Завязки подразделяются на простые и со шнуровкой. Жесткокрепящиеся подразделяются на проникающие и зажимные. К проникающим относятся иголки, булавки, заколки, броши (он подумал: ременные пряжки тоже… тогда и замки). К зажимным относятся кнопки, “молнии”, крючки. Есть смешанный пуговично-петельный вид, представляющий собою компромисс жесткого с мягким…»

Как найдут заграничную пуговку да как пустят собак по следу… а след возьми да и оборвись у Чеканского ручья.

«Такова история застежки. Ее будущее за магнитом и искусственным чертополохом. Звенья в цепи, если смотреть на них глазами застежки, это крючки. Цепь – это череда крючков. Достаточно повредить одно звено – всей птичке конец. Нарушителю границы лучше всякий раз пришивать новую пуговицу. Прощай, пан Ходкевич».

Николай Иванович привык отдаваться своим мыслям лежа, но когда они – твои конвоиры, приходится делать это на ходу.

Метрах в трехстах, у развилки, телега с сеном его дожидалась.

– Ну, цой? Взлазь, колы нэпугий. У сени не заховаишься, да тыльки кому ты трэбый? – и полещук развил свою мысль, когда тронулись. – Мы уси пацпорта маим, ту граница естэ. Колхозники тыльки у Корцмидовском районе маются, идэ кордон. А мы вильны. А на станцыю цой? На оглодну писцу захцэл?

– Почему? – коротко спросил Николай Иванович. Между деревенскими и городскими, притом, что последние этого не замечают, даже не классовая борьба, а «война полов».

– А то у поиздь ваших пусцають, – мужчина развеселился. – Прошем у вагон, пане лышенцу. Ты хоть з мясту, да Мыколки моего двурокиго нэ востряй.

Николай Иванович делал вид, что изумляется его проницательности. Это простейший способ расположить к себе собеседника – это льстит и развязывает язык.