АРИСТОКРАТИЯ В ЕВРОПЕ. 1815—1914

Затруднения, сходные с теми, какие возникали у принцессы Плесской при дворце Гогенцоллернов, были знакомы и английским аристократам, хотя традиции и культура последних не имели ничего общего с прусским бюрократическим государством. История Англии, на всем протяжении которой главенствующую роль играли аристократы, а не чиновники, отразилась в том факте, что, по крайней мере до 1905 г., согласно правилам «местничества», на торжественном обеде премьер-министра могли посадить ниже сына герцога. В условиях военно-бюрократических режимов России и Пруссии такая ситуация была немыслима. Вопросы, связанные с «местничеством», вне сомнения, чрезвычайно волновали придворную знать. Это было следствием процесса, начатого Людовиком XIV, который приручил французскую высшую аристократию, призвав ее ко двору, поощряя состязаться в роскоши и излишествах, и, таким образом, усилив ее зависимость от королевской благосклонности и денежных наград. Напряженная борьба за первенство, которая в восемнадцатом веке обладала некоторым политическим значением, в индустриальную эпоху стала выглядеть причудливым пережитком прошлого, но, тем не менее, продолжалась. В девятнадцатом веке многие английские аристократы потратили немало денег и усилий, пытаясь обеспечить себе титул пэра. В Германии борьба за первенство при дворе отличалась еще большей остротой, и усугублялась подлинной генеалогической манией и приверженностью букве закона, которая практически была неизвестна в Англии, и еще меньше в России. Значительное число мелких дворов, существовавших в Германии, способствовало усилению забот о «местничестве» и статусе. К тому же, немецкая аристократия унаследовала от Старого Рейха тщательно расписанную иерархическую систему, которая в 1806–1815 гг. была перевернута сверху вниз, в 1866–1871 годах подверглась дальнейшим разрушениям, а затем была буквально сметена разнонаправленным влиянием нескольких состоятельных семей в эпоху индустриальной революции. Таким образом, существовало достаточно поводов для конфликтов относительно престижа и опасений за свой статус. Так, семейство Реусс покинуло берлинский двор после того, как его представительницам не было дозволено носить шлейф, и, таким образом, подверглась сомнению их близость к правящему дому. Когда Вильгельм I удостоил званием Королевского Высочества представителей побочной ветви династии Гогенцоллернов, у большинства Standesherren это вызвало недовольство. Хуже всего было то, что Рыцари Черного Орла, которые зачастую являлись наиболее влиятельными прусскими государственными деятелями и военачальниками, неизменно занимали положение выше Standesherren; эта традиция вызывала такую ярость, что Вильгельм I попытался смягчить ее, издав указ, согласно которому привилегии не распространялись на жен рыцарей

[251]

.

В девятнадцатом веке политическое значение королевских дворов неуклонно шло на убыль, при этом в Британии этот процесс был более очевиден, чем в абсолютных монархиях Восточной Европы. Тем не менее, даже в Британии Дуглас Хейг извлек пользу из событий Первой мировой войны, пользуясь связями, издавна существующими между его семьей и двором Георга V, а Эдуард VII имел значительное влияние на назначения наиболее важных послов. Не говоря уже о непосредственном политическом значении королевских дворов, именно там приобретались могущественные связи. В 1884 г. баронесса Шпитцемберг вернулась ко двору после многолетнего отсутствия, последовавшего за смертью ее мужа; несмотря на то, что жизнь при дворе была сопряжена с крупными расходами, баронесса предприняла этот шаг — отчасти вследствие того уважения, которое питала к старому императору, отчасти для того, чтобы обеспечить своим детям продвижение по службе и хорошие партии.

Королевский двор придавал жизни высшего общества значительность и окружал ее ореолом славы. Благодаря системе представлений ко двору, государство благословляло разделение между теми, кто принадлежал к числу избранных, и теми, кто к нему не принадлежал. Дворцовый этикет и четко определенная «табель о рангах» усиливали иерархию и приверженность условностям, определявшим жизнь социальной элиты, и предоставляли аристократии удобную сцену для демонстрации роскоши и эффектного гостеприимства. В Петербурге, чей двор не знал себе равных в пышности среди прочих европейских дворов, и чье высшее общество до 1914 г. уступало в богатстве лишь лондонской аристократии, отсутствие придворной жизни после 1905 г. было воспринято знатью с раздражением. Подобное положение содействовало отдалению петербургского аристократического общества от Николая II и его режима, и явилось важным политическим фактором, который повлек за собой готовность элиты освободиться от Романовых, что и произошло в феврале 1917 года [252].