Аристотель и Данте открывают тайны вселенной

Мы молча стояли посреди пустыни возле телескопа, ожидая своей очереди взглянуть на звездное небо. Когда я посмотрел в телескоп, Данте начал объяснять, что я вижу. Но я не слышал его. Когда я взглянул на необъятную вселенную, внутри меня что-то перевернулось. Через телескоп мир казался ближе и больше, чем я мог себе представить. И это все так красиво и всепоглощающе, что я осознал, что и внутри меня есть что-то стоящее.

Данте, наблюдая как я смотрю в телескоп, прошептал мне:

— Однажды я открою все секреты вселенной.

Это меня насмешило.

— Что ты будешь делать со всеми этими секретами? — спросил я его.

— Я решу, что мне делать, — сказал он. — Может быть, изменю мир.

Я поверил ему.

Данте Кинтана был единственным человеком из всех, кого я знал, кто мог сказать что-то подобное. Я знаю, что, повзрослев, он никогда не скажет такой глупости как «девушки словно деревья».

Этой ночью мы спали у него на заднем дворе.

Мы могли слышать, как разговаривают его родители, потому что окно на кухне было открыто. Его мама говорила на испанском, а его отец на английском.

— Они всегда так делают, — сказал Данте.

— Мои тоже, — ответил я.

Мы почти не разговаривали. Мы просто лежали и любовались звездами.

— Слишком много городских огней, — сказал Данте.

— Слишком много городских огней, — ответил я.

ОДИННАДЦАТЬ

Одна важная особенность Данте: он не любит носить обувь.

Если мы катаемся на скейтборде в парке, то он снимает свои кроссовки и вытирает ноги о траву, словно хочет что-то стереть с них. Когда мы идем в кино, он и там снимает обувь. Однажды он оставил их там, и нам пришлось вернуться.

Мы опоздали на автобус. И даже в автобусе Данте снял свою обувь.

Однажды, гуляя, он просто сел на скамейку, развязал шнурки и снял обувь прямо там. Я удивленно посмотрел на него. Заметив мой взгляд, он закатил глаза и, показав на крестик, прошептал:

— Иисус не носил обувь.

Мы оба рассмеялись.

Когда он пришел ко мне в гости, он снял свои ботинки на крыльце, прежде чем войти.

— Так делают японцы, — сказал он. — Они не заносят грязь в чужой дом.

— Ага, — ответил я, — но мы не японцы. Мы мексиканцы.

— Мы не настоящие мексиканцы. Разве мы живем в Мексике?

— Но наши дедушки и бабушки родом оттуда.

— Хорошо. Но что мы знаем о Мексике?

— Мы говорим на испанском языке.

— Не слишком хорошо.

— Говори за себя, Данте. Ты почо.

— Что значит «почо»?

— Бракованный мексиканец.

— Хорошо, может быть я почо. Но то, что я пытаюсь сказать, это то, что мы можем позаимствовать что-то из других культур.

Не знаю почему, но я вдруг начал хохотать. Наверное, потому что мне нравилась эта своеобразная война Данте с обувью. Однажды я не выдержал и спросил его:

— А почему вдруг такая не любовь к обуви?

— Я просто её не люблю. Вот и все. Здесь нет ничего особенного. Я родился уже с нелюбовью к ней. Не надо утрировать, как это делает моя мама. Она заставляет меня носить обувь. Она говорит, что так надо, рассказывает мне о тех болезнях, которыми я могу заразиться. Она боится, что люди подумают, что я бедный мексиканец. Еще она говорит, что мальчишки в мексиканских деревнях убили бы за пару обуви. «А ты можешь позволить себе носить обувь, Данте» — говорит она. И знаешь, что я ей отвечаю на это? «Нет, я не могу себе этого позволить. Разве у меня есть работа? Нет. Поэтому я не могу себе ничего позволить». Она не хочет, чтобы меня принимали за бедного мексиканца. Она говорит: «Быть мексиканцем не значит быть бедным». Я просто хочу донести до неё, что это не связано ни с бедностью, ни с тем, что я мексиканец. Я просто не люблю носить обувь. И вообще, я, моя мама и обувь — это не лучшая тема для разговора.

Данте поднял глаза к небу. Это его привычка. Он всегда так делает, когда думает.

— Знаешь, носить обувь — это противоестественно. Это мое глубокое убеждение, — сказал он.

Иногда он рассуждает как ученый или философ.

— Твой жизненный принцип? — спросил я.

— Ты смотришь на меня словно я сумасшедший.

— Ты сумасшедший, Данте.

— Вовсе нет, — сказал он. — Нет.

Казалось, он совсем расстроился.

— Хорошо, ты не сумасшедший, — сказал я, — но ты и не японец.

Он наклонился и развязал мне шнурки.

— Сними обувь, Ари. Почувствуй свободу.

Мы вышли на улицу и начали играть в только что придуманную Данте игру. Мы соревновались, кто дальше бросит кроссовок. У нас было три раунда по шесть бросков у каждого. У нас был кусочек мела, и мы отмечали место, где приземлился наш кроссовок. Данте принес отцовскую рулетку.

— Зачем нам нужна рулетка? — спросил я. — Разве вы не можем просто бросать кроссовки и отмечать место падения мелом. И чья отметка окажется дальше тот и выиграл. Все очень просто.

— Нам нужно знать точное расстояние, — сказал он.

— Зачем?

— Потому что, если делаешь что-то, надо точно знать, что ты делаешь.

— Никто не знает точно, что он делает, — сказал я.

— Это потому что люди ленивые и недисциплинированные.

— Тебе раньше не говорили, что ты разговариваешь как чокнутый прекрасно владеющий английским?

— Это вина моего отца, — сказал он.

— То, что ты чокнутый или то, что прекрасно владеешь английским? Это просто игра, Данте.