Архивариус, или Игрушка для большой девочки

Ксюша, очнувшись, перевела медленный взгляд на лицо Игоря. Знал бы он, как ей в эту минуту хотелось перестать быть женщиной — все зашить, заштопать, чтобы никогда больше не испытывать помрачающих разум позывов, освободить ум, сознание, тело от необъяснимой силы, которая превращает человека в безвольного раба… Тогда можно было бы смотреть на наглые рожи мужиков без дрожи в коленях, а на их оттопыренные штаны с презрением… Отсадить бы и им заодно все эти оттопыренности… Игорь, видимо получив во взгляде молодой вдовы исчерпывающую информацию, испарился…

Несмотря на полуобморочное состояние, Ксюша, время от времени, вспоминала о родителях Андрея. Видеть их лица и сознавать, что они испытывают в эти дни, потеряв единственного сына, было непросто… Уже дома Мария Васильевна, осев на стул, посреди комнаты, подняла опухшие от слез глаза на своего, совершенно потерянного мужа и тихим голосом подвела итог:

— Ну вот, Сережа, мы и остались один.

Лицо Сергея Ивановича дернулось, и он ничего не ответил, только глаза его беспомощно забегали.

По русскому обычаю помянули. Алкоголь никак не действовал на организм и не приносил никакого облегчения. Когда участники похорон стали потихоньку расходиться, к Ксении подошел сам командир базы (на кладбище он был со своей дочерью, стройной голубоглазой уже взрослой девочкой, Анечкой, которая озиралась вокруг испуганными непонимающими глазами) и извинился за свое долгое отсутствие. Его завалили в госпиталь с приступом стенокардии, Командор передал решение штаба о выделении ей однокомнатной квартиры в новом доме (спасибо Москве). Там уже есть все удобства, да и ей легче будет на новом месте… жить то надо! Работу ей предоставят в том же детском садике уже на постоянной основе. А там может и у самой… Ксюша опустила голову.

Еще раз ей пришлось отвести взгляд, когда Мария Васильевна, прощаясь, спросила, с надеждой в голосе, не тянет ли ее на солененькое. Ксюша, запинаясь, пробормотала, что еще нет, слишком мало времени прошло. Уже в дверях она пообещала, что будет навещать их, вспоминать…

— Ну что ты, дочка! — притянула ее голову к своему лицу Мария Васильевна. — Тебе надо устраивать свою жизнь. Ты еще совсем молодая…

Ксюша резко отстранилась от нее.

— Свою жизнь?! Я никогда больше не выйду больше замуж. И ни один мужчина не притронется ко мне. Лучше в монастырь…, — твердым и громким голосом заявила она.

Мария Васильевна взглянула в ее горящие решимостью глаза и снова притянула к себе.

— Если будешь у нас, встретим как родную. Ты всегда нам останешься родной… Да и мы будем приезжать к сыну… А таких слов не говори.

Когда они ушли (у подъезда их ждал шофер за рулем «Волги») откуда-то из полумрака вышла мать Ксении. Она не видела свою родительницу все эти черные дни, хотя понимала, что большинство хлопот пришлось на ее хрупкие плечи.

— Надо же, какое несчастье! — тихо выразила свое участие мать. — Я виню себя, что тогда, на вокзале как будто накаркала…

— Может быть, это было предчувствие. Ты же у нас натура чувствительная, — устало отреагировала Ксения.

— Зачем ты остаешься здесь? Поедем домой… Вместе.

Ксюша отчаянно замотала головой.

— Теперь мой дом здесь. Там где муж… Мне предложили работу, квартиру, выплатили пособие…, — Ксюша замолчала, потом, с усмешкой, добавила: — Не знаю за что…

Только когда уехала и мать, и она осталась одна, в опустевшей квартире, Ксюша почувствовала убийственную усталость. Хотя был еще ранний вечер, Ксения заперла дверь, упала в постель и уже с закрытыми глазами натянула на себя одеяло…

Проснулась она (словно выбралась из подземелья) поздно, почти в полдень, от непонятного возбуждения, которое распознала лишь приоткрыв глаза и, обнаружив, ко всему, как рука непроизвольно скользит вниз по животу. Она узнала это беспокойство и не удержалась от стона отчаяния. Ей до безумия, до потери сознания, хотелось мужчину, мужика. Абсолютно все равно какого.

— Господи! — взмолилась Ксюша, таращась куда-то в верхний угол комнаты. — Ну, не мучай же ты меня!

Впервые за все жуткие минувшие дни она зарыдала в голос, уткнувшись лицом в подушку и, молотя кулачком по соседней, на которой лежала, когда-то, голова ее мужа.

Из дома Ксения не выходила больше недели. Даже когда кончились продукты, она еще сутки не могла перешагнуть порог. Никого не хотелось видеть. Иногда кто-то звонил в дверь, но она даже не интересовалась, кого принесло. Люди как-то странно ведут себя в таких ситуациях, считают, что оставлять в одиночестве попавшего в беду не следует, и утомляют и раздражают и без того вымученную душу… Ксения зашторила все окна, и полумрак помещений помогал ей отрешится от внешнего мира.