Арктический роман

В горле у Романова запершило. Он бережно прижал к себе горячее нежное тело жены, — большую, добрую часть счастья земного. Лишь теперь, впервые после того, как Романов спустился с Зеленой на Грумант, после того, как выполз на береговой лед из фиорда, бежал, покрываясь наледью, над ревущим фиордом в поселок, ему впервые сделалось страшно. Перед глазами стояли тяжелые громады вечных скал, уходящие в небо стеной, бежали тонны кипящей на морозе воды, разрушающие припай, швыряющие льдины, металл и людей, как щепу…

За стенами Птички неистово ревел гренландский накат. Где-то над скалами гасли знакомые созвездия.

— Ты не разлюбил меня, Саня, правда? Поцелуй меня, Саня, — дышала ты в шею, в щеки Романову, щекотала губами, дыханием. — У нас хорошие дети, мы, слава богу, здоровые, еще молодые. Обними, Саня… Вернемся в Москву — дети соскучились… Крепче обнимай, Саня… Не отпускай… Ты не уйдешь от меня. Не уйдешь, правда? Ты не разлюбил меня?

Там, на Птичке, в домашнем уюте, в тепле, ты старалась давить на Романова, Рая, всем, чем могла.

— Если ты жалеешь о том, что мы уехали из Москвы, — говорила ты, Рая, — мы вместе расторгнем договор и вернемся на родину. Нам и в Москве будет хорошо, если мы будем вместе. Не отпускай меня… Если ты разлюбил, ты должен честно сказать… Не нужно только отпускать меня, Саня…

Романов сказал:

— Я не жалею о том, что мы уехали из Москвы, Рая.

— В Москве наши дети, Романов…

— В Москве я не смог бы встретиться с тем, с чем встретился здесь. В Москве я не смог бы получить, что получил. Раньше или позже я должен был встретиться и получить. Человек всегда получает то, что заработал. Жизнь расплачивается аккуратно.

— Ты опять о своем, Романов… Ты не любишь меня. Отпусти меня.

— Я не разлюбил тебя, Рая. Я люблю тебя даже тогда, когда ненавижу.

— Что я тебе сделала?

— Это бывает лишь иногда, Рая. В этом не виноваты ни ты, ни я.

— Я не жалею себя — стараюсь, Романов… чтоб нам и детям было хорошо…

— В семье, где женщина трудится наравне с мужчиной, а порою и больше, бывает такое, Рая: и жена иногда ненавидит мужа и муж жену.

— Господи… Когда ты перестанешь терзать себя и меня?

— Больше не буду.

— Не нужно обижать меня…

— Не буду.

— Нас только двое, Романов. У нас ближе нет никого друг для друга. И дети…

— Я больше не буду обижать тебя, Рая.

— Я не знаю… Если б ты знал себя так, как я тебя знаю… Ты хочешь что-то сделать, Романов…

— Все сделалось само по себе.

— Что ты задумал?

— Все уже сделалось… У нас есть что-нибудь выпить?

— Коньяк в тумбочке. И спирт… Ты что-то надумал…

— Все уже сделалось. Давай выпьем.

— Через четыре месяца мне тридцать два, Романов. И двое детей. Начинать сызнова…

— Мне уже тридцать семь, Рая. Мы не будем начинать сызнова. Для нас хватит того, что мы начали пятнадцать лет назад. Давай выпьем.

— Уже поздно.

— Давай.

Ты смотрела большими глазами, была без очков. Ты улыбалась покорно, как улыбается женщина, которая знает, что слабость женщины делает женщину близкой: мужчине хочется защищать ее и беречь — дорогую женщину; за покорной улыбкой жило настороженное ожидание…

А знаешь, Рая, что чувствовал, думал Романов в эти минуты? Он думал: мы культурные, умные люди, считаем себя такими. Образованные. Мы знаем, что не всегда, везде нужно идти на рожон. Мы умеем уступить насилию обстоятельств, людей, переждать. Умеем. А всегда ли уступки, ожидания оправдывают время, потраченное на уступки и ожидания? Ведь время — это не расстояние между делениями на циферблате часов, не бухгалтерские ведомости, по которым кассир выдает зарплату, не смена календаря на стене, а жизнь, которая проходит и не вернется.

Он чувствовал, что не уступит напору настойчивой нежности, ласки. Чувства играли в нем. Когда найдешь то, что мучительно долго искал, всегда упрекаешь себя, что сразу не посмотрел туда, где было то, что искал, — чувства как бы освобождаются. Романов нашел. Да, Рая, тогда он уже нашел. Там, в скалах Зеленой, он нашел не только Афанасьева; из ревущего Ледяного фиорда он вынул не только металлический кожух, похожий на наполеоновскую шляпу, увеличенную до гигантских размеров: в домике Батурина он принял на ладони души не только красную слезу Батурина, — Романов вместе с Афанасьевым нашел и себя; вместе с кожухом вентилятора он вытащил из-под могучих валов гренландского наката и себя: из зала с багровыми окнами вынес вместе с красной слезой все, к чему так долго и мучительно шел, запружиниваясь.

Ночью, на Птичке, хранимый любовью жены и удобствами жизни, Романов уже знал: уступки перед обстоятельствами, людьми, потерянное в ожидании благоприятных условий время — это не обороты стрелки на циферблате часов, не снятые со стенки календари, а жизнь, которая не вернется. А стремление жить, пользуясь в первую очередь благами времени, оборачивается, как правило, душевной депрессией…

Романов и раньше знал это. Мы многое знаем. Но, видимо, так устроен человек: ему нужна шишка на лбу или обвал, чтоб знания, доставшиеся от других, сделались собственным выводом.