Арлекин

Давным-давно простил он Василию Евдокимовичу выступление в Собрании, но глупая гордыня не позволяла первым раскрыть объятия. Они лишь кланялись друг другу при встрече, соблюдая приличие, но в глубине души он ждал, всегда ждал примирения. Теперь, успокаивал он себя, перед скорой кончиной, Адодуров не сможет не прийти хотя бы из чувства долга. И тогда-то он повинится, испросит прощения, а после выскажет сокровенное – последнюю волю. Да дело, если признаться, было не в одном старом товарище. Только ему мог и желал завещать Василий Кириллович неоконченный перевод Ролленя. Ибо если б не окончен был сей труд и не издан, то ради чего жил? Не зря же взялся он за дело – уйдет он, уйдут все нынешние, история будет по-прежнему творить свой бег, а люди, несчастные, одинокие люди, желая обрести память и надежду, ведь ни к кому иному не обратятся, как к Ролленевой истории, и, прочтя ее, лучше станут, другими глазами посмотрят на окружающий мир…

Но Василий Евдокимович все не шел, и он на своей шкуре испытал страдания преданного, брошенного Даниэля, лишенной надежды Федосьи, оставленного отца. И он твердо понял, что наказание постигло не случайно.

Вспоминалась московская академия, и все, все возвращалось к ненавистному префекту, в прошлом ненавистному префекту. Нет, но как же выразить, как высказать это вдруг родившееся чувство? Он был одинок и несчастен при жизни и стал теперь счастлив от сознания свободы, всепрощения, любви, освободился от зависти, злобы… Но миг легкокрылого парения истекал, истаивал исподволь. Остался неискупленным долг, еще один, последний, главный, и он мучил его, вырывая из забытья. Он мечтал, что вот отворится дверь и войдет Адодуров, и он верил, что это обязательно случится. Зря, видно, поручил Малиновский Адодурову роль Рока в его «Язоне». Сегодня Тредиаковский, как старый герой, пришедший на берег, прилег под обломки сгнившего «Арго», славного своего корабля, прилег и ждет последнего появления Рока, и оглядывает свою жизнь, видя непоправимые ошибки, и он бессилен, и немощен, и отвратителен в своем бессилии. Но там, в драме, Рок не пришел, он в самом начале действия высказал вещие слова, а здесь, здесь…

Додумавшись до такого в беспамятстве горячки, он испугался. Страх прогнал сладкое забытье. Он молил судьбу сжалиться, звал Адодурова, уговаривал себя: ведь не погнушался же князь Александр, навестил… Но Василий Евдокимович все не шел, и под конец он смирился, принял последний удар как должное и вновь растворился в любви, и вперед всех к Васяте, и снова прошлое, обступив, уберегло от тяжких дум.

Комаровский кончил чтение и, решив, что больной спит, оставил его, ушел. Василий Кириллович лежал один и, припоминая тексты псалмов, понял вдруг причину нелепой своей просьбы – он еще надеялся загореться их духом, ощутить не только печаль и бессилие, но и грозную мышцу царя Давида, гневный его голос, он хотел бы видеть врага разбитым, пусть хоть в грезах хотел торжествовать, но не дано ему было, и лишь покаянные слова улавливало подбитое, саднящее ухо.

И немного улыбался уже, шептал запекшимися губами во сне слова примирения, но в наступившую ночь вновь приходил слон, и жег, и палил огнем, и он кричал и стонал облегченно, когда холодные примочки Сатароша касались горящего тела.

– Все, все, кризис миновал, теперь лучше, теперь все хорошо, – шептал француз служанке, и та, умаявшаяся не менее врачевателя, бежала за новым льдом в холодный коридор и, проходя столовую, бросала испуганные взоры на окошко, в котором начинал теплиться новый субботний день.

50

Другой день, суббота, девятое, начался визитом академика Дювернуа. Василий Кириллович лежал на животе, кругом обложенный мягкими пуховыми подушками. Он чуть приподнял голову и, узнав вошедшего, тихо сказал по-французски:

– Здравствуйте, доктор, разве я уже превратился в слона, что вызвали вас?

Потом он криво ухмыльнулся и повернулся глазами к стене. Дювернуа принял приветствие как должное – за свою многолетнюю практику он привык к различным больным и давно перестал обижаться на их показную грубость и ехидство. Он, наоборот, решил было закрепить шутливый тон и сострил что-то раз-другой, но Тредиаковский более не глядел в сторону академика и лежал как полено, уткнувшись в подушки. Понимающе кивнув, Дювернуа приобнял за талию Сатароша и поспешил выйти в другую комнату: что ж, сперва он узнает историю болезни от лекаря, а затем приступит к натурному обследованию.