Арлекин

Академик был дотошен к любому делу, и, хотя считался признанным светилом медицины и выполнял свой долг неукоснительно, он, врач и анатом, полагал лечение пациентов делом нужным, но не главным в своей жизни. Профессор был беззаветно предан науке – он тщательно исследовал строение различных внутренних органов и скелета как человека, так и всевозможных животных, и вершиной своей научной деятельности считал капитальный труд о слоне. Это поистине самое грандиозное из обитающих на земле существ, казавшееся людям таинственным из-за величины и грозных бивней, вместе с тем поражало видевших выступления ручных слонов детским добродушием, абсолютной покорностью человеческой воле. Профессору повезло – он долго изучал труп случайно издохшего исполина и пришел к неожиданным выводам: все внутреннее устройство животного ничуть не отличается от устройства, скажем, крысы, собаки или обыкновенной ездовой лошади. Несколько лет назад случилось ему делать доклад в Академии о слонах, и, помнится, слушатели были поражены: неожиданная простота была всем приятна, ибо невольно уводила слона из разряда экзотических зверей в разряд почти обычных – почти потому, что великанские размеры против всех правил рассудка (или благодаря им) очаровывали, пугали, подкупали, вселяли трепет и немое благоговение и тем заставляли непосвященных в который раз изумляться непостижимому величию природы. Академик тоже восхищался ее разумным устройством: непонятным образом простым и чрезвычайно сложным одновременно, и потому лечение больных редко доставляло ему удовольствие – тут не было для него тайн и откровений, тут была лишь практическая работа, знание лекарств, пропорций их составляющих, а остальное зависело от сиделки и личной судьбы больного. Профессор был фаталистом.

Правда, в истории с Тредиаковским была примешана политика, а, как всякий ученый, Дювернуа политики чурался и взялся за поручение только по необходимости, подчиняясь прямому указу президента фон Корфа. После удачно завершенного праздника Артемий Петрович Волынский как никогда впал в фавор, и в эти дни, когда «дело Тредиаковского» получило огласку и уже обросло легендами, никто не отваживался лично посетить побитого стихотворца. Получив завещание Василия Кирилловича, Корф, смекнув, что комедия грозит перерасти в трагедию, решил направить к больному Дювернуа, что оправдывалось вполне естественной заботой о подчиненном и не казалось выражением нелояльности к кабинет-министру.

Умница Корф вовсе не желал раздувать неприятную историю и, хорошо зная на собственном опыте придворного, как изменчивы порой бывают обстоятельства, приказал Дювернуа стребовать с больного обстоятельный рапорт о состоянии здоровья. Василию Кирилловичу, ежели он действительно собрался отойти в мир иной, подобная процедура не навредит, не поможет, а он же на всякий случай окажется во всеоружии. Конечно, не могло быть и двух мнений: Иоганн Альбрехт был до крайности возмущен попранием достоинства вверенного ему подчиненного, но он хорошо умел скрывать чувства и улыбался или негодовал во дворце в соответствии с настроением персоны, с которой приходилось обсуждать взволновавший всех инцидент. Поговаривали, что герцог разъярен и не желает спускать Волынскому наглого бесчинства, учиненного в его покоях, умалявшего, без сомнения, достоинство его светлости в глазах собравшихся на церемонию иностранных дипломатов. Но Артемий Петрович словно не замечал недоброжелательных взглядов и вел себя все более вызывающе – Анна с восторгом вспоминала ледовую потеху, и кабинет-министр чувствовал себя всесильным за ее державной спиной. На вопросы любопытных фон Корф отвечал, что он знает меньше всех (что было сущей правдой), и в Академии пресекал любые разговоры о больном Тредиаковском. Снабдив Дювернуа указаниями, он передал ему напоследок письмо, пришедшее в канцелярию из Германии от одного из академических студентов.

– Василий Евдокимович Адодуров настоятельно рекомендовал Тредиаковскому, если тот в силах, ознакомиться с сей премудростью. Там что-то касательно стихосложения, – сказал он медику, передавая увесистый пакет. Президент, так же как и Адодуров, считал, что проявляет тем истинную заботу о пострадавшем.

Явившись к стихотворцу, доктор внимательно оглядел раны и, не найдя в них ничего смертельного и похвалив лечение Сатароша, прописал для поднятия настроения и улучшения тока и горячести крови пить подогретый рейнвейн с пряностями. Поскольку больной так и не пожелал с ним говорить, то, передав ему приказ президента и положив письма на столик у окна, господин профессор вскоре удалился, справедливо считая свою миссию оконченной. Дювернуа, не разобравшись в состоянии душевной болезни пациента, был все же немного шокирован оказанным приемом, но, как и всякий воспитанный француз, не подал виду.