Арлекин

Досада вылилась на бумагу, когда, придя домой, он начал сочинять отчет Шумахеру, просившему известить его в подробностях об обстоятельствах осмотра. «…На квартиру к упомянутому Тредиаковскому ходил, который, лежачи в постели, казал мне знаки битья на своем теле, – выводило перо. – Спина у него в те поры вся избита от самых плеч далее поясницы; да у него ж под левым глазом было подбито и пластырем залеплено; а больше того ни лихорадки, ни другой болезни в то время у него не было…»

Пожалуй, правы утверждавшие в Академии, что завещание – лишь тонкий политический ход придворного стихотворца, решил профессор. Но в политику и опасные придворные интриги он никогда не встревал, а потому долго и не раздумывал об этом. Правда, по привычке подбирать за и против, успел отметить странную немоту пациента, но, поняв, что таким образом продолжает анализировать не касающуюся его ума, лишенную фактов и полную домыслов политическую историю, легким усилием воли приказал себе забыть о ней и не выносить окончательного вердикта. Доказателен только факт или эксперимент – твердо уяснил с молодости профессор Дювернуа и уясненных принципов всегда придерживался в жизни, считая их спасительными.

В оставшуюся часть дня он заперся в кабинете, приказав никого не пускать, опасаясь многочисленных любителей сплетен. Решил, коли придется, отвечать уклончиво, и тем, не желая худого, породил лишь большее количество домыслов и пересудов. На другой день неприятный осадок выветрился, благо было воскресенье, а он, как истинный католик, посетил костел и отстоял положенную службу до конца.

51

Только в воскресенье, десятого, вспомнил Василий Кириллович о письме. Вчера он не обратил внимания на слова Дювернуа и теперь, почувствовав себя лучше, не в силах побороть любопытство, развернул, принялся читать. О! Это вовсе не обычное было письмо – это был удар по нему, Тредиаковскому. Признаться, он готов был к критике, но вот сейчас… Да и не спорил автор, а предлагал, и ни мало ни много – новый способ стихосложения, содержащий критику его трактата! Депеша пришла в Академию на адрес Собрания, и, видимо, Адодуров или Тауберт, осознав всю важность изложенного, переслали ему. Печать была сорвана, выходит, письмо читали, но, что обидно, читавшие не приложили даже записки, может, побоялись быть заподозренными в сношениях с опальным поэтом? Нет, все, верно, куда было проще.

Рассуждение свое предлагал вниманию ученых мужей студент Михайло Ломоносов, обретающийся сейчас в университете Фрейберга. По сути автор и не скрывал, что взял за образец «Новый способ» Тредиаковского, но перекроил его, да как!

Василий Кириллович не мог припомнить молодого человека, хотя однажды, по просьбе Адодурова, читал им лекцию как раз о новом своем стихосложении. И вот результат – юноша, решив разобраться в законах построения стиха, выдал свои правила. Правила безусловно оригинальные, дерзкие, что и свойственно молодости, но порочные, до конца ошибочные, ибо строились отнюдь не на законах родного языка. Восставая против здравого смысла, студент предлагал считать не хорей, а ямб главным размером нового российского стихосложения. Оно понятно – наслушался и начитался дробных немецких стихов и, переняв их звучание, решил привнести на родную землю чужеродный размер. И надо же, облек в форму закона: «Российские стихи так же, кстати, красно и свойственно сочетаться могут, как и немецкие. Понеже мы мужеские, женские и тригласные рифмы иметь можем, то услаждающая всегда человеческие чувства перемена и оные меж собою перемешивать пристойно велит, что почти во всех моих стихах чинил. Подлинно, что всякому, кто одне женские рифмы употребляет, сочетание и перемешка стихов странны кажутся: однако ежели бы он к сему только применился, то скоро бы увидел, что оное толь же приятно и красно, коль в других европейских языках».

Последнее, конечно, против него выпад. Подлинно… Да кто ж право дал такое, не разобравшись, сразу утверждать?! Сказано ведь четко было, что и ямбом писать можно, и разные рифмы применять, да только не в героическом стихе, понеже музыкальное его звучание хуже всего для российского уха слышится. И вот – нате, еще и примеры приложены.

Он вдруг вспомнил давний свой диспут в Сорбонне со всезнайкой Шароном. Ломоносов, как и иезуит, допустил изначальную ошибку, и она потянула за собой всю цепь рассуждений. Что ж, диспут так диспут! Придется вновь отстаивать свое, кровное, и уж он постарается объяснить доходчиво. Помня, что ирония – лучший пособник в споре, он стал подбирать ответные слова, но письмо задело за живое, распалило; кровь снова закипела в жилах, и он даже потряс кулаком невидимому оппоненту: «Юнец! Наивный юнец! Считает, что можно просто и безболезненно перенести законы одного языка на другой и убеждать еще, что не во вред русскому! Вот где оплошность!» – Он прищелкнул языком от досады, принялся декламировать вслух: