Арлекин

Денег за проданные книги хватило только доплыть по каналу до Роттердама на попутной барже, а оттуда докатить до Бреды в почтовой карете. Дальше он пошел пешком, ночуя в самых дешевых трактирах и не отказываясь от случайных работ, за которые кормили или давали два-три штивера. Но ночи были теплые, дожди пока не терзали весеннюю землю, и, случалось, добрые крестьяне подвозили его от городка к городку на своих медленных, но все же быстрее пешехода влачащихся повозках.

Он шел в Париж.

9

Через Рейсвейк, Делфт, Роттердам, Звейндрехт, Дордрехт, Остерхаут, Бреду, Калитхаут, Антверпен, Бом, Брюссель, Халле, Суаньи, Монс, Фрамри, Авен, Ала-Капель, Вервен, Марль, Лан, Реймс, Виль, Дорман, Шато-Тьерри, Ла-Ферте-су-Жуар, Мо, Броиньи лежит один из многочисленных путей от Гааги до Парижа. Стреляющие «ейки», «рехты», «ауты» постепенно смягчались до нежных, сладкозвучных «енов», «илей», «аров», «уа». Менялись одежды крестьян, формы солдат таможни, пики острых кирх оставались позади, и проплывали мимо громады католических соборов с дьявольски гудущим органным зовом. Но люди везде приветливы, погружены в свои заботы, везде светит солнце и наступает ночь.

Голландия была сном и пронеслась перед взором, как шутиха фейерверка по небу, – осталась вспышка в глазах, запечатлелись в памяти высвеченные фигуры, и, как вовремя подсмотренная катящаяся звезда, принесла она загаданное желание.

10

Александр Борисович Куракин поудобней устроился на диване – он ввечеру любил обязательно полежать с книжкой: так вымуштровал отец, с детства заставлявший сына читать ему перед сном по-французски; получая удовольствие, старик еще и обучал сына. Но сегодня строчки двоились, и он, отложив томик Софокла на мозаичный флорентийский столик, задумчиво уставился на колеблющееся пламя свечей: слегка прищурил глаза, улыбнулся, вспоминая, – смешно начался сегодняшний день, даже весело и интригующе, как в любимой отцом итальянской комедии. Давно не видал он старого князя таким приободрившимся.

Надо его побольше веселить, старика, и тогда вся мизантропия улетучится, подумал сын с надеждой.

В восемь утра он, проходя мимо красной лестницы, обратил внимание на заросшего бородой высокого худого человека, яростно спорящего с лакеем. Молодой князь не стал бы вмешиваться, но Антон сам доложил:

– Вот, ваше сиятельство, уверяет, что пришел, – он сделал упор на «пришел», косясь глазом на обтрепанный кафтан и помятые лоснящиеся штаны, – из Гааги от графа Головкина с письмом.

– Где же письмо? – Александр Борисович спросил строго, не выдавая любопытства, а, надо сказать, странный вид, одежда, грязная, но не нищенская, будили интерес. Князь любил неожиданности дипломатической службы – он был осведомлен об отзыве графа из Гааги в столицу и предвкушал тайные известия, которые мог бы доставить сей странный посыльный. На конверте хорошо читался родовой герб Головкиных. Письмо было не подложное, сомнений не вызывало.

– Почисти немного и веди в кабинет, – бросил он лакею и поспешил предупредить отца. Послание было адресовано главе миссии, и Александр Борисович решил, соблюдая таким образом этикет, попытаться пробудить у больного интерес к делам да заодно повеселить видом столь необычного курьера.

Старый князь, слава Богу, проснулся в хорошем настроении.

– Входи, входи, каро мио[5]

, я рад тебя видеть. – Он трижды поцеловал сына, словно христосовался.

Услышав о деле, разволновался, но, читая письмо, вдруг взглянул на сына лукаво:

– Господин поэт к нам изволил пожаловать, это презанятно! Зови, зови немедленно! А валедешамбр пускай пока меня побреет. – И засвистел какую-то венецианскую песенку.

Александр Борисович сперва пробежал письмо глазами: Головкин просил помочь подателю сего – Тредиаковскому Василию Кириллову, который, будучи на службе графской канцеляристом, проявил к делам способности и обнаружил склонность к познанию языков; сказано было, что знает итальянский, латынь, греческий и французский, что сочиняет недурственные вирши и, желая получить европейское образование, просится в Сорбонну. Обычные приветы от графа, от его сына Александра и жены Татьяны, приходившейся ему родной сестрой, он опустил не читая.

– А! Каков? – вскричал старик. – Каков родственничек заботится о нас. – Он ухмыльнулся. – Да где же наконец этот джиованне поета?[6]