Арлекин

Старый князь мгновенно причислил Василия к любимчикам – требовал присутствия при утреннем туалете, сажал с собой за стол и отпускал потом на весь день с условием, что его собеседник придет на закате, развлечет беседой или чтением и скрасит пустые полуночные часы – Куракин, часто дремавший днем, долго не мог заснуть ночью, уверяя окружающих, что страдает тяжелой и мучительной инсонниа, иначе российской бессонницей. Борис Иванович поощрял прогулки Тредиаковского по городу, он любил Париж и, подметив в своем поэте склонность к словесному живописанию виденного, словно нарочно выгонял его на улицы, чтобы затем с наслаждением выспрашивать, вызнавать.

А город и вправду был велик, многолюден и, странное дело, радушен при этом, полон цветов, ярких одежд и лент. Василий не уставал наслаждаться вольными парижскими чудесами: богатейшими книжными магазинами, крохотными каменными улочками, широченными зелеными бульварами, длинными зданиями церквей с пугающе-притягивающей музыкой органов, пышным облачением священников, разноцветным светом, сквозь мозаичные витражи сочащимся вперед и вверх, в разбегающееся прохладное пространство католических соборов. Он не утерпел, взобрался на башню церкви Пресвятой Богородицы, или Нотр-Дам, на ее высоченную башню, откуда видно было все окрест. Париж лежал перед ним, круглый, как тыква, заключенный в кольцо каменной стены. Маленькие башенки на ней обозначали ворота: де Витри, д’Иври, де Шаузи, д’Итали и многие еще, которые он не успел изучить. Город надежно оградил себя, но количество въездов как бы подчеркивало его всеприемлющий нрав.

Дым окутывал город, закрывал от взора остроконечные, в изумрудных потеках по черной меди верхи колоколен, змейки улиц, в редких провалах разновысоких, красной черепицы, кровель, бурую гладь Сены, – дым отлетал от множества устремленных, как жерла мортир, в небеса печных труб и стлался под ногами так высоко забравшегося Василия – потому-то и глядел глаз далеко: на луга за стеной, на черные ветряки на ее бастионах, на ползущих точечками людей и конников и на растянувшиеся по реке цепочки ярко окрашенных барж и рыбацких лодок. Так стоял он долго: усталое малиновое солнце застыло на краю небосвода, растекаясь по дальним землям мягкими фиолетовыми лучами. Внизу же, в сером городском колодце, фонарщики уже отправились в ежевечерний обход зажигать все восемь тысяч немощно-желтых, односвечовых уличных светляков.

Василий сбежал по лестнице на улицу, миновал главный вход и заспешил домой. Город в сумерках был страшен: ветер громыхал жестяными вывесками, задувал испуганно моргающие фонари, но он не заблудился, память вывела к особняку Куракиных, а Фортуна уберегла от лихих ночных людей.

Как только вступил он за порог, лакей передал наказ старого князя подняться для беседы в зеленую гостиную.

Борис Иванович не мог скрыть нетерпения: велел, чтоб ужин несли прямо сюда – так ждал отчета. Василий, толком не насытившись, был вынужден рассказывать.

– Ничего, – заметил старик, – я возьми да умри завтра, а вам жить да жить, так что уж прости мою спешку.

Присутствующий князь Александр и Тредиаковский в один голос бросились разуверять мнительного старика, но тот лишь щурил лукаво глаза, слушал заботливую болтовню с удовольствием: отец любил своего сына.

– Ну, иди работай да нам не мешай, – прогнал наконец князя Александра.

Тот с радостью поднялся и только затворил дверь, как любопытный старик буквально набросился на Василия. Он уже привык к вечерним сказкам и, мигом проглатывая отчет о дневных впечатлениях, требовал историй про Астрахань, про полуденные края, где дипломату, много повидавшему, не пришлось бывать. Просил описывать подробно: верблюдов, ослиный базар, персов, индийцев, их товары, облачения, наряды. Василий даже припомнил заученную за Сунгаром песенку и позабавил князя звучанием непонятного набора чуждых уху слов, почти сплошь состоящих из плаксивых гласных. Он красочно живописал рассказанное отцом шествие слона через Астрахань, когда Кириллу Яковлева чуть не примяли в толпе, стрелецкий бунт, умело и незаметно совмещая детские воспоминания со сведениями, почерпнутыми из объемистых фолиантов путешествий Лебрюна.

Верблюды поразили воображение посла, он даже жаловался, что часто видит теперь их во сне.

Покончив на сегодня с Астраханью, он принялся читать князю французский роман, и лишь далеко за полночь старик позвонил в колокольчик, призывая заснувшего в кресле за дверью слугу. Князь сам поднялся и подал руки – Василий и валедешамбр, поддерживая господина посла, проводили его до опочивальни; Тредиаковский тихонько затворил обитую войлоком дверь, пожелав вельможе спокойной ночи.

– Покойной ночи, каро мио, спи хорошенько, зачисление на днях решится, – долетело напутствие князя.

12