Арлекин

Пожалуй, узнай он про опалу Волынского при других обстоятельствах, Александр Борисович наверняка порадовался бы падению соперника. Артемия всегда терпеть не мог. Они были приблизительно равного возраста, одинаково продвигались по служебной лестнице, но буйный, надменный и деспотичный характер Волынского всегда вызывал у Куракина неприязнь, а особое расположение Петра к своему дерзкому и напористому боевому офицеру рождало у князя острое чувство зависти. Астраханское, а затем казанское губернаторства Волынского – верный путь наверх, так сказать, последние испытания перед ответственными постами в столице – он воспринял с болью в сердце. Сколько людей прошли через окраины к свету! Это была проверенная дорожка: Салтыков, знатный родственник Волынского, недаром выхлопотал своему племяннику губернаторство. Петр, зная Артемия Петровича как человека преданного и крутого, с радостью подписал назначение, надеялся, что новый начальник наведет в расшатавшихся окраинах порядок, установит дисциплину. Но ведь не кнутом же, не кулаком, не кровью одной следует проводить реформы. Как человек просвещенный, Александр Борисович видел вред, наносимый стране такими столь ретивыми исполнителями воли государя. Тут-то и скрывалась главная, как он полагал, причина его ненависти к Артемию Волынскому. Князь причислял себя к сторонникам более мягкого правления. Про казанского губернатора ходили страшные толки, и, кроме прочего, он, сказывают, был нечист на руку, и это после того, как однажды разгневанный император чуть было самолично не казнил зарвавшегося подчиненного. Но, о чудо, Фортуна оберегала своего любимца. Пока оберегала, успокаивал себя Александр Борисович.

Теперь же, здесь, в Париже, получив известия об опалах, он даже пожалел давнего недруга, ибо понимал, что личные счеты – ничто перед общей опасностью. Дайте только волю – Александр Данилович всех сметет с лица земли, и до Парижа достанет его разящая десница. Меншиков всегда числил Куракиных в первом ряду своих недоброжелателей. Да, что ни говори, но факты, сообщенные в письме, были воистину ужасны!

Корреспондент предсказывал опалы многим – в том числе и Феофану Прокоповичу. Церковники, возглавляемые заиконоспасскими клириками, всегда держали нож за пазухой, выжидали только момента сразить могучего всероссийского пастыря. И, кажется, все к тому клонится, Меншиков вынужден искать поддержки в противном лагере, коли поднял меч на главных вельмож государства.

– Значит, Александр Данилович начал прибирать Петровых сподвижников – свидетелей, – пробормотал Куракин. – Быстро действует и круто, слишком быстро – спешит, а значит, есть еще надежда…

Нет, ехать назад – безумие. Дождаться курьера и, если тот подтвердит высокие дипломатические полномочия, включаться вновь в игру, вдалеке от опасной теперь отчизны, но на благо ей. И обязательно, обязательно, как никогда необходимо заслужить одобрение Петербурга, кто и как бы им ни управлял. Нужен какой-то повод, какая-нибудь история, а уж он уцепится и раздует ее до вселенских масштабов – на такие уловки он мастер, школа отца не прошла даром.

Сейчас в Париже наблюдалось затишье, но князь в свою судьбу верил – в дипломатии события порой развиваются так же стремительно, как сегодня на невских берегах.

Он распечатал второй конверт: писал господин Шумахер – первый помощник президента Академии наук Лаврентия Блюментроста. Через Головкина до ученого дошли слухи о предстоящем издании сочинений Лебрюна, и он хотел бы просить сиятельного князя и его подопечного господина Тредиаковского, еще лично Шумахеру неизвестного, но заранее глубокочтимого, посодействовать с включением его статьи о калмыках в приложения к книге голландского путешественника.

Князь ухмыльнулся – вероятно, Шумахер, не разобравшись, принимает Тредиаковского не за того, кто есть он на самом деле. Как в фарсе с переодеваниями, сказал бы отец…

Он решил позвать поэта, но тот опередил и вошел сам, неслышно подкравшись по ворсистому ковру в прихожей – в печальные дни траура разрешено было ему беспокоить князя без стука.

– Ваше сиятельство давно не ели, не изволите ли подкрепиться? Голод совсем обессилит вас, ваше сиятельство.

Он смотрел на юношу. Вероятно, отцу так же было приятно на него глядеть – недаром старик привязался к своему джиованне поета и все вечера проводил только с ним. Тредиаковский подкупал мягкостью и незаурядным умом, был нельстив, но предельно обходителен, беседа с ним доставляла удовольствие.

– Это ты, каро мио, – отметил про себя, что назвал любимым словечком покойного. – На вот, прочти – тебе письмо адресовано.

Тредиаковский от неожиданности отшатнулся, на лице был написан испуг. Рука, принимающая конверт, мелко дрожала, и князь поспешил его успокоить, невесело пошутив: «Не бойся, известия вовсе не траурные, как ты, видать, вообразил себе. Две смерти в три дня – слишком многовато бы вышло, ты не находишь?»