Арлекин

– Садись здесь же и читай, – приказал он, – обговорим все после, на днях. Господин Шумахер человек ученый и просвещенный, весьма тебе полезен. Он сейчас в большом фаворе у президента Академии, ведь он – библиотекарь, то есть управляющий всеми делами петербургской науки. С ним не следует ссориться.

Пока Василий читал, он поглядывал на своего «поета» из-под полуприкрытых глаз. Уже два долгих вечера, томительные, как путь на Голгофу, коротал он с Тредиаковским, спасаясь от одиночества. Беседы действовали успокаивающе: Василий по просьбе князя вспоминал время, проведенное наедине с отцом. Александру Борисовичу был интересен взгляд на родного человека со стороны. Оказывается, они не только читали, но и говорили и судили о прочитанном. Отец, видя, что нашел наконец верного слушателя, спешил наставить будущего студента на путь истины. Он ругал галантную щегольскую галльскую поэзию за пустые красоты слога – сии виньетки украшателей рисуют вымышленную жизнь, только засоряют голову.

Они вредны российскому человеку, призванному делать дело, а не предаваться наслаждениям. Ведь ту же цель преследуют церковные псалмопевцы, сочиняющие свои вирши на недоступном большинству церковном языке. Что стоят эти словеса? – вопрошал отец. Ругая московских священнослужителей, он прославлял проповеди Прокоповича: меткие, понятные, простые и вместе с тем возвышенные, поистине поэтические. Надобно пример брать нам с италианского, ибо язык сей демократический, доступен и знати, и народу, и слугам Господа Бога, хотя последние и ведут службу на латыни.

Конечно, отец откровенничал со своим любимчиком не только по поводу изящного искусства. Горячий сторонник и сподвижник Петра Великого, старый Куракин пояснял суть его нововведений, многим в России до сих кажущихся крамольными, чуть ли не еретическими нападками на древнее православие.

– Бог есть недоступное, к чему можно лишь стремиться, – проповедовал Борис Иванович. – Он верховный судия на небе, но не на земле, где должность Фемиды отправляет совесть государя и его ближайших приближенных. Церковь призвана помогать им. Пагубно отделять ее, противопоставлять государству, как делают то католики, как мечтают ревнители древнего благочестия в России.

В последний год отец много рассуждал о Боге – видимо, чувствовал приближение конца. Особенно заботил его раскол в православии, ибо здесь видел он главную силу, тянущую Россию назад, вопреки всем чаяниям и стараниям.

– Одно дело политика, другое – жизнь духовная. Нельзя думать упрощенно, что Синод есть уступка протестантам, как и отказ от патриаршества – неприятие католичества. У России свой путь, и следует учитывать опыт окружающей Европы, беря самое передовое, самое лучшее, вести русский корабль по начертанному ему одному курсу. Все происходит от непонимания, нежелания отказаться от вредных привычек, от боязни потерять мнимые привилегии. Новое всегда с трудом приживается, но сегодня, когда поворот пройден, – пути назад нет.

Он много порассказал Василию такого, чем редко делился с сыном в последние годы. И было обидно, что именно к чужому человеку в предсмертные свои дни старик испытывал наибольшую приязнь.

Слушая отцовские напутствия, Александр Борисович испытал укол ревности, и было начали уже гневно раздуваться ноздри и кривиться презрительно губа, и хотел уже гнать прочь, но вовремя увидел, понял истинную волю отца. Борис Иванович спешил просветить новичка, в сыне он не сомневался, и последняя забота умиравшего тронула, примирила.

– Российский язык темен и дремуч, как и стоящие за старину церковники, я согласен с отцом, – сказал он тогда Тредиаковскому. – Я теперь во всем с ним соглашаюсь, – добавил он печально. – Новый язык звучит лишь в проповедях Прокоповича, недаром возвысил его государь. Сей языкатый поп сумел уловить невидимое, но главное, поддерживающее и укрепляющее Православную Церковь, – дух императора, дух новой России. Теперь дело стало за сподвижниками преосвященному. Не зря наставлял тебя больной отец, видно, разглядел в твоих виршах родное ему Феофаново начало. Все меньше и меньше остается знавших Петра близко, таких титанов, как отец, и мне понятно его волнение о будущем. Культура лишь зарождается в темной России, надобно привнести лучшие плоды ее из прекрасной Европы – одним кнутом обновления не достигнуть. Петр Великий это понимал, но там, в России, больше уповают на силу, видят лишь одну сторону, и отца это пугало. Впрочем, говорят, и любимцы императора нынче не в чести в Отечестве…

Он проговорился, но Василий не понял, не мог понять – Александр Борисович не посвящал поэта в свои заботы. Они долго сидели в зеленой гостиной, долго – почти до рассвета…

Вспоминая, Куракин только больше укрепился в принятом решении. Нет, он затаится, переждет. Даже в свет перестанет выезжать – парижане поймут и припишут затворничество естественной скорби об умершем, ему и не надо притворяться. Париж любил младшего Куракина, но мало кому пришло бы в голову, что его анахоретство связано еще и с нерешительностью и опасениями совершить неверный шаг.