Армен Джигарханян. То, что отдал — то твое

Все ложь, подумал он. Толком даже не посмотрела на меня, думает совсем о другом. Дежурная бабья ложь как у большинства женщин. Ложь на все времена, на все случаи жизни. Ложь под завесой музыки. Музыка под завесом лжи. Рабинович, зачем вы сделали обрезание?

Ему было трудно собраться и объявить свое решение, не потому, что он был трусом — потому, что на Кавказе не любят разборок с женщинами.

— «Сирэни» в нашем театре больше не будет никогда. Я когда ее закрываю, не тебе хуже хочу сделать — я спасаю публику.

— Почему, Армеша? Такой успех! — она шутливо надула губки. — И потом, извини, кроме худрука в театре есть еще и директор, и директор против. А директор это я.

— Что?! — коротко переспросил он.

Одно слово, больше ничего не сказал, но в этом слове было столько сжатой, готовой ко взрыву энергии, что она умолкла.

Замерла в припадке недоумения, потом отшатнулась, наставила на него глаза, желающие понять. Что она слышит, от кого? От человека еще недавно заброшенного, одинокого, которого она подобрала, отогрела, отмыла, отстирала, откормила, наладила ему театр, человека, под присмотром которого росла сама и выросла до режиссера — а, собственно, за что ей так?

— А почему?

— Я так решил. Так будет лучше.

— Что я такое слышу? Пошлую фразочку из идиотских фильмов? А если серьезно, что произошло, Армеша? Или это не ты говоришь — твой сахар?

— Сахар, — сказал он. — Я был вчера в театре. На премьере «Сирэни».

И снова — он поразился — не шелохнуло ее. Глазом не моргнула, среагировала мертвенно спокойно, словно так оно и должно было быть — он отметил это и заценил ее железную реакцию в том смысле, что, наконец-то, до него стало доходить, с кем он имеет дело.

Сталь. Закаленная, огнеупорная, нержавеющая. Которую он совсем недавно принимал за мягкое, теплое, податливое, нежное, преданное ему — за такое, даже за материнское, которое мужчина подсознательно ищет в женщине. Но это была только холодная сталь. И враз толкнула его в затылок простая убийственная мысль: ошибся! Не тот она человек, не его человек. Он повелся на великую музыку, вечные слова и женские ласки и так смертоносно глупо ошибся! Не послушал маму и влетел. Старый безмозглый он лицедей…

Жилка запрыгала у него в голове, так бывало всегда, когда ситуация подходила к краю. Но он прижал свои нервы.

— Скажу честно, — с трудом продолжил он, — я решил… Какое-то время нам надо пожить врозь. Ты пока с родителями на Арбате покантуйся, я — пока в квартире. Успокоимся.

— Это шутка?

— Хорошо знаешь, с юмором у меня плохо.

А тогда что? За что? Почему? Хотелось ей спросить, но не стала.

Почувствовала: возражать опасно.

— Ну и прекрасно, — сказала она. — Отдельно, так отдельно.

Сказала так, рассчитывая на то, что он все-таки не серьезен, что прикалывается так, чисто по-актерски, что сейчас хохотнет и спросит: а, как я сыграл? Поверила? Но он не хохотал и даже не смотрел на нее, смотрел мимо, как мимо мебели. И до нее стало доходить, что это не прикол. Не прикол и не игра — игры кончились.

— Ладно, — сказала она, — все сделаю так, как ты хочешь. Ты, главное, лечись, возвращайся в театр. Все тебя ждут.

Для передыха взглянула на часики, что он ей подарил, сделала вид, что страшно опаздывает, затараторила, что ждут ее везде, и потому она убегает; целовать не решилась, приложив пальцы к губам, послала ему по воздуху заменитель прикосновения и в мгновение исчезла за дверью.

«Нет проблем, — подумал он. — Поняла».

Вышла из больницы униженной, раздавленной, обиженной, с единственным вопросом в голове: за что? Ведь она его любит, любит, и не может быть так, чтобы ее любовь разрушила другую! Сахар, наверное все же сахар, решила она. И быстро пошла прочь.

И довольно скоро привела в порядок мысли.

Она нарушала законы Кавказа. Это было плохо, но это исправлялось.

Он нарушил законы существования Женщины. Это было совсем плохо. Это не исправлялось и не прощалось — вот что она поняла и задумалась над этим.

Она ушла и сразу задышалось ему легче. Не потому что победил — победа была мелкой, победой назвать ее бегство было бы нельзя, — но потому, что в их отношениях он сознательно словно бы сдвинул камень с дороги. Но куда вела теперь дорога? Вот как стоял для него вопрос. К полной свободе? Где дышалось легче? Но зачем? От кого? Он подумал о маме и вдруг явственно услышал ее одобрение. Правильно, Арменчик, все правильно…

103

Следующие несколько дней он усиленно лечился, так словно чувствовал, что в дальнейшей жизни ему понадобится здоровье.

Оно возвращалось.

Светловолосый врач был доволен: могучий организм пациента брал верх и понемногу загонял сахарного зверя в железные клетки нормы.

Она более не навещала его.

Звонила и голосом ровным, без привычных «котик» и прочих теплостей интересовалась как идет лечение и, чтоб не допускать опасных пауз в речи, быстро переходила к отчету о состоянии дел в театре.

Ее нейтральный — голос диктора, не более — раздражал, он чувствовал в нем неправду, подавляемое желание говорить совсем по-другому и о другом. Но он ей не помогал.