Армен Джигарханян. То, что отдал — то твое

Его американский домик, любимая жена Татьяна и любимый сиамский кот Фил. Топтание его вкрадчивых лапок утром он до сих пор чувствует на груди.

Зеленые тополя детства.

Захаров. Спектакль по Фадееву «Разгром». Он — комиссар Левинсон в кожаной тужурке.

Ишаки.

Горы.

Музыка.

Она.

Опять она? Проклятие. Он открывает глаза. Рабинович, зачем вы сделали обрезание?

Он понимает, что приговорен. Нет проблем. Он понимает, что лучший способ избавиться от соблазна — поддаться ему. И хватается за телефон.

К счастью-несчастью входит сестра Галина с пузырем капельницы в руке, и он послушно протягивает руку. «Сначала подумай, потом помолчи», вспоминает он мамин завет и откладывает телефон в сторону.

104

Еще через три дня его выписали.

Объявлено было с вечера, но он никому ни о чем не сообщил. Ни ей, ни даже Осинову, и ночью спал на удивление спокойно, даже без богатырского храпа.

Утром, сделав привычную инъекцию, позавтракал и покидал в сумку вещи.

Светлолицый врач вручил ему памятку здорового питания и сказал, что сахар в органоне более всего свете любит расти на нервотрепках и стрессах и что об этом каждый диабетик должен помнить. А еще, как говорится, в этой связи, добавил, что хотел бы подольше не видеть дорогого пациента в клинике. «Аналогично, — кивнул Армен, — я бы вас — вообще бы никогда и в упор, ну, разве что в нашем театре». И оба улыбнулись друг другу. И в знак взимного понимания пожали друг другу руки.

— Ого! — удивился врач, подув на свою пятерню, — ну, и ручонка у нашего больного!

— Бывшего больного! — уточнил Армен. — Спасибо.

Галина, другие сестры тотчас отметились аплодисментами.

Приложив руку к груди, он поклонился им низко и сердечно, как на премьере и прямиком вышел на улицу, где шумели машины и сновали бодрые люди. Где не было сонных деревьев больничного сквера, не было больных, напрасно мечтающих стать здоровыми, и не было морга, маяка каждой жизни. Вышел и сказал себе тихо: воля. Живи, дыши, играй дальше, артист, радуй двуногих.

И шагом моложавым направился к метро.

У дома раскланялся со знакомой мамочкой с коляской, в которой, режущим по сердцу криком, требовал мирового внимания младенец, кивнул дворнику — таджику Ахмаду, привычно вошел в подъезд, привычно свернул к лифту. И, пока сверху курлыкал вызванный лифт, заглянул в свой почтовый ящик — он был пуст. Она следит, подумал Армен, в аккуратности ей не откажешь. В хитрости — тоже, выскочила в нем обертоном дополнительная мысль, и он ее отметил. Не хотел, а выскочила, подумал он, словно кто-то подсказал. Мама? К маме стоит прислушаться.

А все же хорошо было вернуться домой, к родному запаху, к родной пыли и родному теплу. Хорошо, люди!

Она, он это знал, сейчас в театре, он, не торопясь, примет душ, побреется, сменит рубашку и нагрянет в заведение к обеду, чтобы всех этих блядей, извините, любимых артистов разом накрыть, то есть, обрадовать. Нет проблем.

Достав ключ, подошел к стальной и обыкновенной двери своей квартиры под таинственным номером семьдесят восемь и движением привычным, многолетним, автоматическим сунул блестящий открывающий инструмент в положенную ему прорезь.

А инструмент в прорезь не вошел и не поглотился замком — напротив, был замком категорически отторгнут, можно сказать, выплюнут.

Старый я конь, подумал Армен, с ходу в дырку уже не попадаю. А ведь когда-то… Позор.

Он повел руку с ключом еще раз, аккуратнее, с расстановкой и смыслом — результат был тем же, замок в себя не впускал.

Армен сплюнул и полез за очками. Его прородное, охотничье, актерское, сродни инстинкту чутье пробудилось в нем мгновенно и мгновенно просчитало ситуацию. Идея жуткая и неправдоподобная пронзила его, и такая она была жуткая, что озвучивать ее он сразу не стал, оставил в багаже подсознания, даже поначалу сознательно затоптал.

Однако известно, что жуткие идеи имеют обыкновение оказываться среди людей самыми реальными. Не смешные и невинные, но именно жуткие и нереальные.

Замок на двери был нереально заменен на новый, сверкающий, праздничный. Да, так и было, подумал он, замок сверкал как праздник.

Но замок не был просто замком, вдруг пришло ему в голову. Это было ее послание, ее нота лично ему, и он расшифровал ее нехитрый смысл. Это было объявление войны?

Вдох и выдох пришли ему на помощь. Глубокий вдох, глубокий выдох.

«Рабинович, — спросил себя Армен, чтоб привести себя в чувство, — зачем вы сделали обрезание?»

Ответить себе не успел, захлестнул скорый кавказский гнев. Она. Великая музыка, нежные слова, мягкие губы. Она. Ее сладенькая упаковка.

Как жить, Армен? Как тебе дальше жить?

Он ненавидел войну, но если его принуждали воевать, делал это до самого конца, до смерти или победы.

Ненужные старые ключи зашвырнул в дальний угол.

Рука потянулась к телефону, цифры замелькали перед глазами. Но… Только не звонить, приказал он себе. Нет, ни в коем случае. «Сначала подумай, потом помолчи» вспомнил он мамин наказ. Придумай что-нибудь другое, более интересное. Звонить и ругаться — бессмысленно, глупо, он не доставит ей такого удовольствия.