Артания

В руке его не топор, а дубина кентавра. Огромная, из комля молодого ясеня, с обугленными для крепости шипами корней. Далеко-далеко удалялись два расходящихся облачка пыли: уцелевшие кентавры спасают шкуры.

Он оглянулся. Покрытое красным чудище поднимало другое чудище, залитое липкой кровью, с торчащими во все стороны слипшимися волосами. Чудище с трудом разогнулось, оперлось на топор, Придон признал Олексу.

Тур оглянулся, глаза удивленно расширились. Он тоже был залит кровью, волосы торчат, как иглы рассерженного ежа.

– Придон!.. Ну, слава богам!

– Да цел я, цел, – проговорил Придон торопливо. Он сам чувствовал, что голос стал сиплым, словно долго кричал на морозе против ветра. – Как вы оба?

– Да что цел, – ответил Тур. – Как ты хоть не погнался следом!.. Такое орал…

Он оставил Олексу, сделал шаг навстречу, скривился, едва не упал. Одной рукой инстинктивно ухватился за больное место, из-под пальцев выступила кровь. Другой рукой оперся на топор, сохраняя равновесие. Тонкая красная струйка стекала с правой стороны головы, огибала ухо и текла по шее.

Олекса тоже подошел, он хромал и кривился сильнее Тура, тоже опирался на топор. Лицо точно так же, если не сильнее, залито кровью. Свободной рукой то и дело смахивал кровь с бровей, но глаза уставились на Придона с великим удивлением.

– Ты цел?

Придон пытался ответить, но голос куда-то убежал вовсе, губы беззвучно шлепали одна о другую, наконец из перехваченного горла выполз придушенный писк:

– Да вроде бы…

Тур снова смахнул кровь, та широкой струйкой старалась залить глазную впадину.

– Точно?

– Ну, думаю…

– Проверь, – посоветовал Тур. – А то в горячке замечаешь поздно…

Придон оглядел себя, даже ощупал. Штаны стали гадостно теплыми и мокрыми, липли к телу, но это была всего лишь чужая кровь. Руки ныли, а ноги мелко дрожали. Во всем теле чувствовалась медленно уходящая, будто влага из мокрой тряпки на солнце, сила. Неведомая сила.

– Точно, – ответил он. Сам удивился, даже ощутил некоторое беспокойство, вспомнил, как по нему били, как топтали, сбивали с ног, прежде чем он ощутил в себе ту ярость, то бешенство, когда уже ничего не помнил. – Цел я, цел!

Тур сел на брюхо ближайшего кентавра, тот слабо дернул копытом в предсмертной судороге. Из развороченной страшным ударом груди вывалились красные пузыри легких, с шипением пыталось протиснуться синевато-оранжевое, склизкое, лезло Туру под подошвы, но тот лишь отодвинул ногу и хладнокровно перевязывал раненую голень.

Олекса ходил среди павших, добивал, осматривал их мешки. Вернулся разочарованный, в руках мешок и дубина, в которую вставлены дивной красоты изумруды.

– Вожака завалили первым, – сообщил он. – Тур, дай ножик.

– Зачем?

– Выковырну эти камешки.

– Половина моих, – предупредил Тур.

– За половину я и своим выковыряю, – ответил Олекса.

Он сел на лоснящийся здоровьем круп молодого кентавра, могучее тело еще не верило, что пришла гибель, кожа человеколошади подергивалась, сгоняя невидимых мух. Олекса вытащил нож, взгляд отыскал Придона, тот ощутил себя очень неуютно под прямым взглядом старшего сына Аснерда.

– Мы их побили, – сказал он, – или мы их разметали?

Тур сказал, морщась:

– Разметали. Как ветер солому!

– Разметали, – согласился Олекса. – И кое-что узнали при этом. Довольно важное.

Он умолк, с кряхтением поддел кончиком ножа камешек. Тот заскрипел, покидая гнездо, внезапно подскочил, блеснул в солнечном луче дивными зелеными искрами и, описав короткую дугу, шлепнулся в темно-красную кровь. Олекса выругался, камешек погрузился так, что торчит самая верхняя грань, а когда Тур шелохнул ногой, густая волна жидкости накрыла его камешек с верхом.

Олекса, сопя, начал добывать другой изумруд. Тур спросил с интересом:

– И что же мы узнали?

– А ты не заметил? – спросил Олекса. – Черт, как же он их позабивал глубоко… Ты не заметил, что тот, кого мы должны охранять, перебил две трети этих безрогих коз? А мы разве что треть, и то вдвоем. Да и то нас так истоптали и излупили, что теперь во мне ни одной… до чего же туго сидит., ни одной целой косточки!

Тур поддержал с немалым уважением:

– Священная ярость!.. Придон сказал, вздрогнув:

– Да что вы, в самом деле…

Воины, на которых в бою сходит священная ярость, это герои, силы их удесятеряются, а раны заживают если не мгновенно, то очень быстро. Придон достаточно наслушался о них долгими вечерами у костра, чтобы знать твердо: ему недоступна эта ярость бойца, которая делает человека равным богам. Да и не хочется быть человеком, которого чтят, но побаиваются, ведь может взъяриться из-за простой обиды на пиру, а не только в боях за родную землю.

– Но как же тогда ты их побил? – спросил Олекса. – Ах, черт…

Второй камешек заскрипел, вылетел из ямки и, описав почти такую же дугу, с размаху плюхнулся в ту же кровавую лужу. Кровь уже пошла темно-коричневыми сгустками, изумруд сразу покрылся неопрятными комками, похожими на гнойные волдыри.

Олекса поколебался, а его нож уже нацелился ковырять третий самоцвет.