Аскетизм по православно-христианскому учению. Том Ι. Книга вторая: Опыт систематического раскрытия вопроса

Ожидание будущего суда, страх геенны, по святоотеческому учению, имеет воспитательное значение для грешников, способствует их нравственному исправлению, – подобно тому, как операции, прижигания и горькие лекарства часто положительно необходимы для излечения телесных болезней [866]. Таким образом, «страх Божий» является началом «добродетели» [867], а чрез то и началом «истиной жизни» [868], «уздою», сдерживающей страстные порывы в человеке [869]. Конец нравственного совершенства человека, бесспорно, – любовь, но любви «никто не может достигнуть без страха» [870]. Чтобы хранить пределы послушания Богу, человеческой природе необходим

страх. Любовь к Богу возбуждает в человеке любовь к деланию добродетелей, которое увлекает его к благотворению. Но любви предшествует страх (προηγεῖται τῆς ἀγάπης ὁ φόβος). «Таков путь Господень» (αὕτη γὰρ ἐστιν ἡ ὁδὸς τοῦ Κυρίου), т. е. таков закон постепенного религиозно–нравственного развития человека [871]. «Покаяние – корабль, страх – его кормчий, любовь же – божественная пристань» [872].

«Всякому, начавшему жить по Богу, полезен страх наказания и производимая им скорбь. Кто же без участия этого страха думает положить начало доброй жизни, тот мечтает построить дом на воздухе, без основания, что конечно, невозможно» [873]

.

Такое же целесообразное педагогическое значение принадлежит и надежде на получение в будущей жизни вечного блаженства за труды доброделания, в виде награды. Указание на венцы облегчает труд подвижничества, дает силы трудиться, не ослабевая [874], так как человеку внушается, что «труды (переносимые) в настоящем веке за истину, не могут идти в сравнение с наслаждением, которое приготовлено терпящим зло за добро» [875]. Надеясь получить воздаяние за труды, подвижник легко переносит труды доброделания [876]. «Это лучший метод и удобнейший путь к добродетели – смотреть не на труды только, но и на награды после трудов» [877]. Так поступают и воины: они смотрят не на раны, а на награды, не на удары (σφαγὰς), не на падающих мертвыми, а на увенчиваемых героев. Точно также мореплаватели за волнами видят пристани и во время бедствий на море представляют себе благополучие по окончании плавания 

[878].

Для немощного (εἰ δὲ τις ἀσθενέστερος) добродетель кажется суровой (σκληρὰ ἡ ἀρετὴ) и потому ему полезно представлять ее «облеченною в величие будущих обетований», как источник наград для исполнивших ее [879].

Таким образом, «мысли о вечном наказании или о блаженнейшем воздаянии, обещанном святым» «полезны, поскольку приводят руководствующихся ими к началу блаженства» (ad initia bеatitudinis) [880].

Итак, значение в процессе нравственного постепенного совершенствования христианина указанных мотивов – «страха» вечных мучений и ожидания «наград» – не подлежит сомнению они являются, по учению свв. Отцов, целесообразными аскетическими средствами, полезными методическими приемами для пробуждения человека от греховного сна и для возбуждения его энергии к христианскому подвижничеству на первых, начальных ступенях христианской жизни.

Но этим уже определяется и их не самостоятельное, существенное и постоянное, а лишь подчиненное, второстепенное, временное и преходящее значение в деле христианского совершенствования. Но мере постепенного религиозно–нравственного развития христианина и действительного приобщения его «вечной жизни» указанные два мотива переходят в третье – специфически и подлинно христианское побуждение: на высшей ступени своего развития христианин угождает Богу только по сыновней

самоопределенной любви к Нему, творит добро исключительно по искреннему, сердечному, вполне бескорыстному влечению к нему.

Если христианин постоянно будет избегать зла из страха (ἐμμείνῃ φεύγων τὸ κακὸν διὰ τὸν φόβον) и делать добро, надеясь получить за это награду, то, пребывая, таким образом, по благодати Божией, в добре и, соразмерно этому, соединяясь с Богом (συναπτόμενος τῷ Θεῷ), он получает вкус к добру (γεύεται λοιπὸν). Ощущая теперь непосредственно истинное благо, человек уже не захочет разлучиться с ним [881]. Такого человека никто уже не может разлучить от любви Христовой. Только в таком состоянии человек достигает достоинства сына, когда он любит добро ради самого добра (τότε φθάνει εἰς τὸ μέτρον τοῦ υἱοῦ, καὶ ἀγαπᾷ δι’ αὐτὸ καλόν) [882].

Рождающееся первоначально из страха «истинное смирение» (humilitas, cum fuеrit in vеritatе possеssa) «скоро» (confеstim) доводит человека до любви, чуждой страха, до любви совершенной. Воодушевившись ею, «христианин без труда» (absquе ullo laborе), «как бы совершенно естественно» (vеlut naturalitеr), имея в виду не наказания, а побуждаемый любовью к самому добру и привлекательностью добродетели самой по себе (amorе ipsius boni еt dеlеctationе virtutum) начинает исполнять то́, что́ раньше совершал из–за страха наказаний (non sinе poеna formidinis) [883].