Аскольдова могила

— И верные слуги твои, — прервал Дулеб, — исполнявшие приказ государя. Да, великий князь Киевский; вдовствующая супруга Ярополка в числе твоих наложниц, и кровь брата дымится еще на руках твоих! Владимир, этих кровавых пятен не смоют все воды Днепра, не заглушат в душе твоей стонов умирающего брата ни звучные песни баянов, ни бранный крик, ни даже благодарные восклицания счастливых киевлян. Нет, эта кровь должна быть омыта кровью… Но не твоею, Владимир, а кровью того, кто умер для спасения всех людей. Он услышит наконец моления братьев моих. Он прострет к тебе свои объятия, и тогда… о, государь, да будешь ты любимым чадом господа, да продлит он дни твои, да возвестится истина твоими державными устами всему народу русскому, и святой, животворящий крест да воссияет, водруженный мощною рукою твоею, на высоких холмах великого Киева!

Необычайный жар, с коим говорил Дулеб, истощил все его силы; он умолк, и смертная бледность покрыла окровавленное чело его.

Грозный владыка стран полуночных, неукротимый в гневе своем, буйный, надменный Владимир, как кроткий ангел стоял с поникнутою головою пред своим обвинителем. Он не постигал сам, что происходило в душе его.

— Нет, ты не простой рыбак, — сказал он, наклоняясь с почтением над отходящим Дулебом. — Непонятные слова твои потрясли мою душу, они возбуждают в ней не гнев, а трепет и раскаяние; ты должен был желать моей погибели — и пошел на явную смерть, чтоб спасти жизнь мою; ты мог бы проклинать меня — а ты, умирая, прощаешь и молишь за меня твоего господа. Нет, ты не простой рыбак! О, великодушный, добродетельный юноша, скажи, кто ты?

— Я христианин, — прошептал едва слышным голосом Дулеб.

Он вздохнул; последний отблеск жизни потух в неподвижных его взорах; тяжкий, продолжительный стон вырвался из груди, и предрекшие истину святые уста христианина сомкнулись навеки.

— Христианин! — повторил Владимир, сложив крест-накрест руки. — Христианин! Отец мой ненавидел христиан, но его премудрая мать… О, если б я мог, подобно ей, увериться в истине… и так же, как она, — продолжал Владимир, нахмурив свои густые брови, — пресмыкаться в числе рабов надменных царей византийских… Нет, я пошлю любимых бояр моих; вера, ими избранная, будет моею, и тогда я не стану испрашивать ее, как подаяния и милости, но с мечом в руках потребую, как дани. Нет, нет, великий князь Киевский не преклонит главы своей ни перед одним из царей земных!

Близкий шум заставил оглянуться Владимира: вся поляна была покрыта многочисленною его свитою. Сойдя с коней и наблюдая почтительное молчание, стояли в нескольких шагах от него: воевода киевский Светослав, Добрыня, Ставр Годинович, Рохдай и другие витязи и сановники великокняжеского двора его.

— Подымите тело этого благородного юноши, — сказал обращаясь к ним, Владимир. — Он спас жизнь вашего государя. Я хочу, чтоб он был предан земле со всею почестью ближнего нашего боярина, чтоб над гробом его был насыпан высокий курган и сам верховный жрец Перуна отправил тризну над его могилою… Нет, нет! — продолжал он. — Светорад, в нашем великом Киеве есть христиане: отыщи их, пусть они отправят тризну по обычаю своему над могилою этого юноши: он был их единоверцем. И с этого числа я повелеваю тебе великокняжеским моим словом охранять христиан от всякого утеснения, зла и обиды. Я дозволяю им строить храмы и молиться в них по их закону о моем здравии и благоденствии всего царства Русского.

— Слушаю, государь, — отвечал, поклонясь в пояс, Светорад, — воля твоя будет исполнена.

— Постой! Живы ли еще заложники, присланные с повинною головою от родимичей и ятвягов?

— По воле твоей, государь, они будут преданы завтра смертной казни.

— Я дарую им жизнь.

— Как, государь, ты милуешь этих мятежников?

— Да, я прощаю их! — повторил вполголоса Владимир. — Только тот, кто прощает здесь, — продолжал он, смотря на бездушный труп своего избавителя, — будет прощен и там… Коня!

Владимиру подвели коня; он сел на него.

— Белого кочета! — сказал он, обращаясь к сокольничему. — А ты, Стемид, ступай с моею псовою охотою в село Предиславино, и чтоб все было готово к нашей вечерней трапезе: я угощаю сегодня моих храбрых богатырей, любимых витязей, ближних бояр и всю дружину мою великокняжескую.

Многолюдная толпа всадников двинулась вслед за Владимиром.

— Ну, товарищ, — шепнул Светорад Рохдаю, — что это сделалось с нашим великим князем?

— А что? — отвечал Рохдай. — Тебе, чай, досадно, что некому будет завтра голов рубить?

— По мне, все равно. Воля его княжеская: хочет — милует, хочет — нет; только не дал бы вперед повадки. А слышал ты, что он приказывал мне об этих христианах?

— Слышал, так что ж?

— Как что? А что скажет наш верховный жрец Богомил?

— Это диво, твой Богомил! Да говори он что хочет, хоть с сердцов всю бороду себе выщипли, — большая беда! Что в самом деле, иль наш государь великий князь будет обо всем спрашиваться у этого старого срамца? И так дали ему волю. Нет, брат, у меня бы он давно по ниточке ходил!

— Полно, Рохдай, — прервал Светорад, — эй, нехорошо! Тебя и так все зовут богохульником.