Аспазия

Он заговорил о дерзком оскорблении, перенесенным Аспазией. Гиппоникос извинился, ссылая все на свое опьянение и даже отчасти на саму Аспазию, которая своими речами подала ему повод к дионисовской смелости. Затем он горько жаловался на опасность, которой подверг себя несвоевременным посвящением Аспазии в таинства.

Перикл пожалел об этом и обещал ему свою поддержку, но Гиппоникоса нельзя было успокоить.

Когда Перикл, пожимая плечами, стал прощаться, Дадух проводил его до дверей, с испугом несколько раз оглянулся вокруг и шепнул на ухо своему старому другу:

– Будь осторожен, Перикл, вчера вечером, у Диопита, решались дурные вещи. Я был также там, поневоле, так они насели мне на шею. Берегись Диопита! Сделай его безвредным, если можешь. Хотят погубить Аспазию, Анаксагора, Фидия и тебя самого. Я уже у них в руках, у этих злодеев и должен был на все соглашаться, но я желаю, чтобы вороны и собаки разорвали этого проклятого жреца Эрехтея и всех его соумышленников.

6

С того дня, как мальчик Алкивиад ударом диска в лицо ранил своего товарища, прошло много лет, мальчик превратился в юношу, он сделался совершеннолетним, так как достиг восемнадцати лет и по афинскому обычаю вместе с другими юношами, которые в этот год вступили в совершеннолетие, был представлен в народное собрание и, опоясанный мечом и вооруженный щитом, пешком взошел на Акрополь, чтобы принести там торжественную клятву, которую должны были давать родине новые афинские граждане. Он клялся с честью носить оружие, не оставлять в бою своего соседа, сражаться за святыню и имущество всех, не уменьшать общественного достояния, а где возможно увеличивать его, так же, как могущество своей страны, уважать и повиноваться законам, издаваемым народом и не дозволять другим их оскорблять или не повиноваться им.

Но та родина, которой юный Алкивиад клялся в верности, пока еще весьма мало нуждалась в его усердии и трудах, так как в обязанности, которые предписывались только что объявленным совершеннолетним афинским юношам, заключавшиеся в заботах о внутренней безопасности аттической страны, могли считаться скорей удовольствием, чем трудом.

Обстоятельства жизни давали юному сыну Кления достаточно свободного времени, чтобы наслаждаться удовольствиями золотой юности.

Вместе с Алкивиадом вырос юный Каллиас, называвший своего отца Гиппоникоса, толстяком, и юный Демос, известный своей красотой сын Пирилампа, который был убежден, что его отец, не умеет как следует пользоваться своим богатством.

Алкивиад, Каллиас и Демос были неразлучны. Ксантипп и Паралос до сих пор бывали всегда его верными помощниками во всех шалостях, но должны были довольствоваться подчиненной ролью, так как в этих отпрысках Телезиппы не доставало ума и насмешливости, кроме того, их кошельки были далеко не так полны, как кошельки сыновей двух богатейших людей Афин и как кошелек самого Алкивиада, который, достигнув совершеннолетия, получил в свое распоряжение отцовское наследство.

Алкивиад чувствовал странную склонность к молодому человеку, чуждого происхождения, вывезенному Периклом еще мальчиком из самосской войны и которого тот воспитывал у себя в доме вместе со своими сыновьями и сыном Кления – но все старания Алкивиада увлечь этого задумчивого, молчаливого и неповоротливого юношу в их веселый круг были напрасны. Кроме того, этот юноша сделался предметом всеобщего внимания благодаря случившейся с ним странной болезни, имевшей таинственный оттенок: в нем развилось загадочное стремление, известное под именем лунатизма.

В глубокой ночной тишине, когда все спит, он поднимался с постели, с закрытыми глазами выходил в освещенный луною перистиль, затем взбирался на плоскую крышу дома, чтобы бродить там с закрытыми глазами, а потом, также бессознательно, возвращаться в свою постель.

Весть о ходящем во сне юноше из дома Перикла распространилась по всем Афинам и к нему стали чувствовать некоторый страх, как к человеку, находящемуся под влиянием демонической силы.

Если еще мальчиком Алкивиад привлек к себе всеобщее внимание афинян, то тем более стали говорить о нем, когда он возмужал. Его безумные похождения служили частым предметом разговора для афинян и едва они успевали, качая головой обсудить какой-нибудь безумный поступок, как Алкивиад выкидывал новую штуку, еще более безумную. Он знал, что даже порицавшие его, втайне восхищались им.

Много раз казалось, как будто он хочет попробовать, может ли он сделать что-нибудь такое, чтобы серьезно возбудило бы против него афинян, но напрасно – он мог поступать как угодно дерзко, но сам все-таки оставался по-прежнему дорог своим согражданам.

Гиппоникос продолжал настаивать на мысли, что самая прекраснейшая девушка Греции, его дочь Гиппарета, должна сделаться супругой красивейшего из эллинский юношей. Поэтому он старался как можно более понравиться юному Алкивиаду, часто приглашал его к себе в гости и обращался с ним почти с отеческой любовью. Алкивиад же смеялся над ним больше всех и проделывал с ним множество шуток.