Атлант расправил плечи. Часть II. Или — или

Проводник стоял у последнего вагона «Кометы». Он посмотрел на огни туннеля, а потом на длинную череду окон поезда. Некоторые светились, но большая часть мерцала только слабым синим светом ночных лампочек из-под опущенных жалюзи. Проводник подумал, что должен разбудить пассажиров и предупредить их. В прежние времена он ставил безопасность пассажиров превыше своей собственной, не потому что любил их, а потому что эта обязанность была частью его работы, которой он гордился. Сейчас он чувствовал полное безразличие к судьбе с оттенком презрения и никакого желания спасать пассажиров. Они просили Директивы 10-289, и они ее получили, думал он, они продолжали жить, день за днем, избегая думать о вердиктах, которые Объединенный совет выносит невинным жертвам. Почему бы и проводнику не отвернуться от них? Если он спасет им жизнь, ни один из них не станет защищать его перед Объединенным советом, если проводника обвинят в неисполнении приказов, создании паники, задержке мистера Чалмерса. Он не чувствовал ни малейшего желания становиться жертвой ради того, чтобы потворствовать людям, безнаказанно совершившим зло.

Когда время пришло, он поднял свой фонарь и просигналил машинисту: можно трогать.

— Видите? — торжествующе воскликнул Кип Чалмерс, обращаясь к Лестеру Такку, когда колеса поезда застучали. — Страх — единственно действенное средство управления людьми.

Проводник поднялся на площадку последнего вагона. Никто не видел, что он спустился по ступенькам с другой стороны, соскочил с поезда и растворился в темноте.

Стрелочник готовился перевести стрелку, направлявшую «Комету» с подъездного пути на главную линию. Он смотрел, как состав медленно проследовал мимо него. Слепящий белый луч протянулся высоко над его головой, а рельс под ногами тяжело завибрировал. Стрелочник понимал, что стрелку нельзя переводить. Он вспоминал, как однажды ночью, десять лет назад во время наводнения, рискуя жизнью, спас поезд на участке, где образовалась промоина. Но понимал он и другое: времена изменились. В тот момент, когда он перевел стрелку и увидел, как головной прожектор дернулся в сторону, стрелочник понял, что отныне и до конца жизни будет ненавидеть свою работу.

«Комета» выкатилась с подъездных путей на главную линию, прямую как стрела, и направилась к горам; головной прожектор паровоза, подобно вытянутой руке указывал направление, а в конце состава светилась дуга окон вагона для осмотра окрестности.

Часть пассажиров бодрствовала. Когда поезд начал по спирали подниматься в горы, они увидели внизу небольшое скопление огоньков Уинстона, а потом в темноте появились красные и зеленые фонари у въезда в горный туннель. Огоньки Уинстона становились все мельче, черный зев туннеля рос. Темная вуаль временами затеняла вид из окон: это стелился густой, тяжелый дым от сжигаемого в топках паровоза угля.

Когда туннель приблизился, пассажиры увидели на краю неба, далеко на юге, среди свободного пространства и горных склонов, пятнышко живого огня, развивавшегося на ветру. Они не знали, что это такое, да и не хотели знать.

Говорят, что катастрофы — дело случая, и нашлись бы люди, сказавшие, что пассажиры «Кометы»

не виноваты и не отвечают за то, что с ними случилось.

В спальном отделении вагона номер один ехал профессор социологии, который учил, что индивидуальные способности человека не имеют значения, что индивидуальные усилия тщетны, индивидуальная совесть — бесполезная роскошь, что не существует ни индивидуального разума, ни характера, ни достижений и что все на свете — результат коллективных достижений, и что значение имеют массы, а не личность.

В седьмом купе вагона номер два ехал журналист, писавший, что применение принуждения «во имя благих целей» вполне морально и достойно. Он свято верил в действенность физической силы — можно ломать жизни, душить амбиции, признавать виновным, сажать в тюрьму, грабить, убивать, — все во имя идеи «благого дела». На самом деле оно никогда не была идеей, поскольку журналист так и не объяснил, что именно считает добром, а просто постановил: он руководствуется «чувством», не сдерживаемым никаким знанием, поскольку ставит эмоцию выше знания и полагается единственно на свои собственные «добрые намерения» и на власть оружия.

Женщина из десятого купе вагона номер три, пожилая школьная учительница, всю свою жизнь, класс за классом, превращала беззащитных детишек в жалких трусов, внушая им, что воля старшего — единственный стандарт добра и зла: старшему позволено делать все, что заблагорассудится, а детям должно не утверждать свою личность, а поступать, как все.