Ацтек

Вся поверхность пирамиды была грубой, неровной, шероховатой, потому что служившие ей некогда облицовкой гладкие сланцевые плиты со временем отошли от ранее удерживавших их каменных штифтов. И, я думаю, задолго до того, как эти плиты сползли вниз, превратившись на земле в груду обломков, они уже лишились своего покрытия из белой известняковой штукатурки и цветных красок. Все сооружение состоит из четырех ярусов, и каждый из них покато поднимается вверх под слегка другим углом. Сделано это без какой-либо особой причины, если не считать того, что этот строительный прием порождает обман зрения, заставляя все сооружение казаться еще больше, чем на самом деле. На каждой из четырех сторон имеется по три широких террасы, а на самой вершине – квадратная платформа, на которой, должно быть, некогда стоял храм. Правда, храм этот, видимо, был не слишком велик и уж всяко не годился для церемоний с человеческими жертвоприношениями. Лестница, поднимающаяся по фасаду пирамиды, разломалась и рассыпалась так, что отдельные ступени стали едва различимы.

Лицом Пирамида Солнца обращена на запад, к заходящему солнцу, и когда я приблизился к ней, ее фасад все еще был окрашен золотом и пламенем. Но в этот момент удлиняющиеся тени разрушенных храмов по другую сторону дороги начали ползти вверх по фасаду пирамиды, напоминая гигантские кусающие ее зубы. Я стал быстро взбираться по тому, что осталось от лестницы, стараясь не отстать от ускользающих солнечных лучей и опередить надвигающиеся зубцы тени.

Как раз в тот миг, когда последние лучи солнца покинули пирамиду, я добрался до платформы на вершине и, запыхавшись, присел перевести дух. Припозднившаяся бабочка, прилетев откуда-то, по-приятельски примостилась на платформе, составив мне компанию. Это была очень большая и совершенно черная бабочка – она мягко помахивала крылышками, словно тоже запыхалась при подъеме. Весь Теотиауакан к тому времени погрузился в сумерки, и вскоре с земли начал подниматься бледный туман. Казалось, будто пирамида, на которой я сидел, при всей ее чудовищной массе приподнялась и воспарила над землей. Город, еще недавно пламеневший багрянцем и золотом, приобрел приглушенный серебристо-голубой оттенок. Он выглядел безмятежным и сонным, и вид его соответствовал его возрасту. Город казался старым, старше самого времени, но при этом настолько крепким, что складывалось впечатление, что он будет стоять и после того, как время, исчерпав себя, завершится.

Я обвел взглядом небо из конца в конец – на такой высоте это было возможно – и, достав топаз, разглядел бесчисленные ямы и углубления в заросшей сорняками земле, простиравшейся вдаль по обеим сторонам Дороги Мертвых. Это были выемки и выступы, оставшиеся на месте стоявших здесь когда-то многочисленных даже по сравнению с Теночтитланом жилищ. А потом мое внимание привлекло кое-что еще: далеко внизу расцветали маленькие огни. Неужели мертвый город возвращается к жизни? Однако вскоре я сообразил, что это факелы. С юга приближались две колонны людей. Я ощутил укол досады из-за того, что город уже не принадлежал безраздельно мне, укол совсем мимолетный, ибо прекрасно знал, что сюда из Теночтитлана, Тескоко и других мест нередко прибывают паломники, желающие вознести молитвы и совершить обряды в том месте, где некогда собирались все боги. Такие просители, как правило, становились лагерем на прямоугольном лугу, южнее главной дороги. Считалось, что первоначально там находилась рыночная площадь Теотиуакана и что в этом месте под травой скрыты каменная мостовая и обломки окружавших ее стен.

К тому времени, когда процессия факельщиков приблизилась к предполагаемой площади, уже совсем стемнело, и я получил возможность понаблюдать за мельтешением огней. Одни факельщики остановились, чтобы осветить площадку, другие двигались, устраивая лагерь. Потом, придя к выводу, что до утра никто из паломников дальше в город не отправится, я развернулся лицом к востоку и стал наблюдать за восходом луны. Она была полной и безупречно круглой, как тот удивительный камень Койолшауки в Ацтлане. Когда луна поднялась над зубчатой линией далеких гор, я снова обернулся, чтобы увидеть Теотиуакан в лунном свете. Мягкий ночной ветерок рассеял туман, и многие сооружения в голубовато-белом ночном свете обрели четкие очертания, а на голубую землю легли их резкие черные тени.

Почти все дни и дороги моей жизни были напряженными и изобиловали событиями, досуг же и отдых выпадали мне нечасто. Я полагал, что так оно и будет до самого конца, но сейчас, погрузившись ненадолго в отрешенное созерцание, сумел оценить безмятежность и спокойствие, которые даже подвигли меня на сложение единственного в моей жизни стихотворения. Оно имело мало отношения к действительным событиям или фактам истории и было отчасти навеяно прелестью лунного света, тишиной и спокойствием того места и того времени. Когда строки сложились у меня в голове, я выпрямился на вершине Пирамиды Солнца во весь рост и, обращаясь к пустому городу, прочел: