Автопортрет с догом

Старик был пастухом. Он лил на цветастую тряпку квас и протирал Пудову лицо. Увидев, что тот очнулся, старик коротко сказал:

— За что?

Пудов промолчал.

— Ну, значит, есть за что, коли молчишь. За так не бывает, — усмехнулся пастух в бороду и перерезал ему ремни складнем.

Высвободив Пудову руки, старик достал из сумки соленый огурец и натертую чесноком горбушку. Квас он выплеснул в траву. Потом присел под корову и, подставив бидончик, подергал ее за вымя. Молока у коровы не было, но все-таки он немного нацедил.

Подсунув Пудову бидон, старик спросил снова:

— За што, говорю, отделали-то? Или забыл?

— Да, в рот… — огрызнулся Пудов. — Проворовался.

— А-а, понятно. Закон, брат, здесь тайга, а медведь — хозяин. Не знал?

— Да я, старик, тутошный, законы эти сам составляю. Или не признал?

— Пудовский, что ли? — прищурился старик.

— Ну.

— Хорошо отделали, сразу не признаешь. Что брал-то?

— Да… орехи.

— Брешешь, поди?

— Да нет, орехи, точно говорю.

— Вот на орехи и заработал. Жаловаться теперь пойдешь?

— Да нет. Я их, отец, не знаю. Не разглядел. А то бы, — Пудов сжал в кулаке складень.

— Ну?

— Что — ну?

— Ты это, парень, брось. Сам виноватый.

— Ну, ладно, старик, — вдруг обозлился Пудов. — Иди паси, пока цел.

— Э-эх! — вздохнул пастух и пошел, спотыкаясь, в лес.

Коровы побрели за ним.

Пудов посидел еще немного, снял и разорвал рубаху, обмотал тряпками ноги. Раскатав намокшие, с иголками и травой, штаны, он лениво сжевал огурец и взял, не оглядываясь, на юг.

15

— Куда сапоги-то, спрашиваю, девал? — как бы не замечая его распухшего лица, спросила мать. — Пропил?

Пудов молча отодвинул ее локтем и пошел к своему лежаку. Он пролежал на нем без движения два дня, и когда раскрыл глаза, то не узнал своего похудевшего вполовину тела.

С работы его выгнали, но теперь это ему было все равно. С тихой и как бы не смевшей пока распуститься злобой он перекидывал на лежаке свои журналы и угрюмо косился на мать. Старуха вдруг бегать по своим делам перестала, а торчала целыми днями дома и надоедала ему. У ней вдруг обнаружилась несметная разговорчивость. Все ходила она и скулила вокруг него, гремела в сердцах чугунками, двигала кирпичами в духовке. Но подходить близко боялась.

— Ягода в лесу, а оо-он… На что теперь жить-то бу-у-дем?.. — пела старуха из подполья, набирая картошку. — Сслы-ышь? Пошел бы хоть за расчетом, можа, что и да-ду-ут… Слы-ышь?

— Но ты! — скрипел он на нее зубами. — Заткнись! Хватит, поработал.

— А дом-то что бро-осил?.. — не унималась старуха. — Когда ты его до ума-т доводить собираесс-и? Или мне самой на старость лет бревны твои во-о-рочать… Слы-ышь? Опять зимовать тут бу-удем…

Ему надоедало. Он вставал со своего лежака, мочил под умывальником голову и закрывал мать в погребе, надвинув на крышку тяжелый угольный бак.

Старуха торкалась головою в дверку, приподнимала ее немного и клянчила ее выпустить:

— Слы-шь? Отпусти, горю, сщас же, а то Пашке-участковому пожа-а-а-лусь… Мало тебе достало-ось, Пашка тебе ищо доба-авиит… Слы-ышь? Отпусти, грю, сщас же…

Он не отпускал мать, а добавлял еще на крышку край кухонного стола, падал на свой лежак и, усмехаясь, слушал, как дребезжит на столе посуда. Потом посуда умолкала.

— Сва-о-олочь… — ревела в подполье старуха. — Такой же, как отец, сволочь проклятый… Насильник… Пудовская, гад, па-а-рода… Материну бы старость пожалел… Чтоб ты сдохну-ул… — И старуха вылезала, протиснувшись под полами, в чужое подполье.

Домой он ее тоже не пускал. Накинув крючок, наливал в широкое медное блюдо воды, разводил немного марганцу и подолгу отмачивал там набрякшее дрянью лицо. Старуха дергалась надоедно в дверь и пробовала скинуть крючок щепкой. У нее не выходило, и, плюнувши на это занятие, она заглядывала в щель и ныла опять:

— Ле-ежень проклятый… И-ишь, рожу-то разнесло… Пусти, горю, а то Пашке Синцовскому пожалу-усь… он тебе еще лучше набок-то ее сваро-отит… Слы-ышь?..

Пудов старуху не слушал. Пускал себе в воду пузыри и молчал. Потом подходил к вправленному в кухонный буфет зеркалу и подолгу изучал там свое распухшее отдутое лицо. От марганца оно становилось еще страшней, делалось каким-то ржавым и изрытым, а нос терялся на нем совсем. Затем он доставал из буфета хлеб и принимался тихо, отщипывая по кусочку, есть. От сухомятки его разбирала изжога, и он громко, захлебываясь, икал. Нахолодавшая за дверью старуха слушала его звериную икоту и, задремывая от скуки, потихоньку сползала вниз.

16

На работе ему ничего не дали. Все повысчитали, повытянули по копейке, даже еще должен остался. Толстый, с маленькой котеночьей мордочкой бухгалтер сказал ему, с удовольствием прищелкивая на счетах:

— Мы, Пудов, премию прогульщикам не выдаем? Не выдаем. За бездетность с тебя высчитываем? Высчитываем. А остальное мы у тебя за неотработанный отпуск взяли. Понял?

— Понял, — угрюмо сказал Пудов и взял бухгалтера за подбородок.

— Ну вы! смотрите у меня тут! — взвизгнул, не приподнимаясь, бухгалтер. — Я вас быстро отсюда вышибу!

Пудов ему по котенку все-таки съездил и, страшно озлобившись, пошел домой.