Автопортрет с догом

Он никак не мог вырваться из этого заколдованного круга, и если удалялся от звука, то обязательно выходил на дерево, и если уходил от кедра — обязательно выходил на колот. Он метался по лесу еще два часа, рассыпая ворованный орех и цепляясь ружьем за сучья. Солнце завершало свой дневной ход.

Он сел у кедра, прислонился затылком к стволу. Распекшиеся соленые губы страшно горели, стертые до крови подошвы сжигала каленая боль.

Сухие бессильные слезы выдавились по краям его незакрывавшихся глаз. Он снял сапоги, поставил ноги в прохладный сырой мох и заснул.

Закрапал по листве дождь. Треснули под чьей-то ногой сучья. Он открыл глаза.

Длинный угрявый мужик целился в него из ружья, играя пальцами у курков. Он целился молча. Двое других тоже молчали, усевшись на трухлявом пне. Эти были в накомарниках, и лиц их не было видно.

Длинный, кажется, не шутил. Втянув голову в плечи, Пудов поежился. Сапоги его лежали в стороне, и без них он почувствовал себя еще беззащитней. Он осторожно потянулся за сапогом, но длинный наступил на голенище.

— Не надо, — сказал он. — Больше они тебе не пригодятся.

Затем кивнул накомарникам, и те подошли к вору. Молча они расстегнули и сняли с него фуфайку, повернули и положили его на живот. Потом растянули ему крестом руки и, усевшись на спину, стали ждать. Длинный вырубал жердь.

Продев жердь в рукава, они натащили фуфайку на вора, накрепко связали его руки с жердью и подняли. Угрявый прицелился снова.

— Паахотиться захотелось? — подскочил вдруг к Пудову один в накомарнике и ударил под ложечку. — На белочку али на глухаря?

Он повертел у Пудова вонючим царапанным кулаком под носом и ударил еще раз:

— Н-нэ? Так на белочку или глухаря?

— Отойди, — хмуро сказал ему угрявый. — Закатай-ка ему повыше. Накомарник послушался длинного. Он принялся суетиться вокруг Пудова, лазить у него по карманам, вытащил и забрал спички. Потом закатал ему до самого паха штаны.

Третий все стоял поодаль в сторонке, как бы не решаясь подойти, но, когда те двое уже повернули и пошли в лес, он лениво подошел к Пудову, надел еще ему на руку пайву и исчез.

Орех они оставили ему.

Прежде всего он попытался освободиться. Но жердь была схвачена ремнями так надежно и входила в рукава так плотно, что об этом нечего было и думать. Тогда он попробовал сбросить пайву, но и это ему не удалось: толстая сосновая палка была слишком длинна, а короб слишком тяжел. Длины, вероятно, в жерди было до четырех метров, и можно было лишь надеяться, что при ходьбе короб съедет с него сам. Скользкие заношенные ремни пайвы были широки и свободны.

Он попробовал обуться. Прыгал, помогал себе то одной, то другой ногой, напрягал и растопыривал пальцы — не получалось. Тогда, проехав затылком по стволу, он спустился вниз, присел на корточки, захватил сапог пальцами ног и попробовал взять его на вес. Он попробовал войти в него снизу, используя его собственную тяжесть. Нет, без рук не обойтись. Мягкие брезентовые сапоги не давались ему, и дальше голенищного сгиба нога не шла. Напрягшись всем телом, он попробовал было еще раз свести руки к груди, сломать каким-нибудь чудом жердь. Страшная, как бы скручивающая мышцы боль пронзила ему предплечья, и он, выругавшись, пошел.

Он пошел, но тут же запутался своей растянутой по рукам жердью в чаще и повис на сучьях. Приходилось пробираться боком.

Так и шел он — боком, переступая мелко ногами, левой рукой вперед, назад правой. Пайва висела спереди и сильно мешала ему, к тому же она все время раскачивалась. Хотя бы попалась ему какая-нибудь поляна, чтобы развернуться коробом назад. Но поляна не попадалась.

Он шел на солнце, на красный ветреный закат, где-то светило вверху его багровое пламя.

Поднялась перед закатом мошка, заныли комары. Мошка шла перед ним столбами, облипала лицо, шею, грудь, ноги доставались комарам.

Теперь странно: застучавший опять колот все удалялся от него, и кедр больше не возникал. Привязанная к рукам человека жердь как бы придала ему нужное направление, и он шел теперь прямо.

Злобно усмехаясь над собой, он начал продвигаться прыжками. Он делал этот странный, в сторону, рывок, целился жердью в просвет и прыгал, изловчившись, снова. Так ему казалось быстрей. Так он обманывал мошку. Но мошка этим не обманывалась и жалила, почуяв добычу, скопом.

Растянутые на палке руки страшно ломило, тяжелый громоздкий короб цеплялся за сучья, злые мелкие муравьи пробирались по ногам в пах. Как нарочно, он забурился в чащу. Лес пошел еще глуше, и продираться приходилось еще труднее. Стегали по лицу ветки, избитые и истерзанные валежником ноги отказывались идти.

Лицо заплывало. С трудом разлепляя веки, он вглядывался еще в прогалины света, пропускал еще впереди себя жердь и прыгал. Но пробирался он уже, скорее, ощупью, и даже не ощупью, а чутьем.

Быстро темнело. Пошел лиственный гладкоствольный лес, стволы поредели. Идти теперь стало намного легче, но он уже этого не чувствовал. Покрытое им пространство было так ничтожно и сил его оставалось так немного, что он с ужасом понимал: живым ему отсюда не выбраться.