Автопортрет с догом

Она весело оборачивалась, медленно, углом, вскидывала бровь, завершая этим мимическим жестом вопросительный кивок головы, а я ничем не мог ответить ей, кроме моей невыразимой, рвущейся наружу нежности, охватившей меня до ногтей, и исступленно бормотал ей что-то насчет закрашенной воды или расплывшейся бумаги — не помню. Так она и запомнилась мне навсегда: сливочное, как бы отлитое тело (запомнило только осязание), мое ощущение нежности, она в проеме двери, ее текучая, на тонких бретельках, сорочка, перехваченная бантиком под грудью… она — в темном проеме двери — в темном проеме моей памяти — босиком, с бутылочкой закрашенной воды в руках, ее поднимающийся к вискам румянец — и бледность скул, и крупная — последняя! — за щекой виноградина — ее счастливый, выхваченный из вечности образ, который больше никогда потом не повторялся, но который зато никогда потом и не был опровергнут ничем, как бы она ни старалась и сколько бы ни прикладывала к этому сил. Он существовал независимо от нее и даже от меня и являлся мне именно тогда, когда она ничем не могла бы подтвердить своей принадлежности к нему: была глупа, скучна, капризна — другая Алиса, не та, не та.

Когда утром я открыл глаза, Алиса еще спала. На ее горячем плече оттиснулись резиновые шипы теннисной ракетки, как-то она оказалась с нами в постели; в ногах катался пластмассовый шарик. Было пусто и грустно. Я огляделся. Часы остановились. В углу комнаты лежал распущенный зонт Алисы с несколькими каплями вчерашнего дождя. Уныло развиднялось. Праздник кончился.

Я тихо встал, оделся, боясь разбудить ее, взялся за ручку двери…

Уже открывая дверь, я услышал дробный, характерный звук подбрасываемого ракеткой теннисного мяча и оглянулся. Алиса сидела, прислонясь к стене, поигрывая ракеткой. Она глядела куда-то мимо меня и презрительно морщила губы.

— Я боялся разбудить тебя.

— Да-да.

— Я хотел позвонить тебе вечером.

— Да-да, я понимаю.

— Алиса, я…

— Я  п о н и м а ю.

— Я обязательно позвоню тебе, и мы доделаем нашу передачу…

Она усмехнулась.

Я постоял еще немного в нерешительности и вышел в прихожую, осторожно притянув за собой дверь. Хотел ли я сбежать? Не знаю. Утром все уже было не так. Я постоял еще немного в прихожей и пошел к выходу. Все так же, забыв про меня, Алиса поигрывала за дверью ракеткой; не знаю почему, но меня этот стрекот ее мячика ужасно раздражал, я вернулся назад и заорал на нее:

— Немедленно оставь свой кретинский шарик!

— О-о?

Я подбежал и выхватил у нее мяч, она засмеялась и обняла меня за шею. Я остался. Даже не пошел на работу. Так и не пойму, что же заставило меня остаться здесь: этот мячик или сама Алиса? Всегда потом, когда она за что-нибудь сердилась на меня, то брала этот шарик и подкидывала его ракеткой, ходила по комнатам и молча, не глядя на меня, им поигрывала, — дурацкое занятие, которым она сводила меня с ума. Я изловчался и отнимал у нее шарик, когда он взлетал в воздух; она так же молча доставала другой. Но когда я хотел однажды отобрать у нее ракетку, вывернуть руку и отобрать, она по-женски, с силой, оттолкнула меня двумя руками в грудь и сквозь слезы выкрикнула:

— Не сметь! Не прикасаться ко мне! Не сметь! Твое место в гестапо!

Сам того не желая, я причинил ей ужасную боль: у нее был привычный вывих плеча, а я не знал этого.

Мы поженились и переехали ко мне. Свадебка была тихая и уютная, на две персоны: я и она. Алиса уже праздновала однажды пышную свадьбу — с куклами, машинами, кольцами и фатой, но из этого ничего не получилось. Все было «келейно». Ни матери, ни отца я также на свадьбу не вызывал: Алиса меня просила обойтись как-нибудь без них.

У меня была трехкомнатная современная квартира, с низенькими потолками, но уютная и просторная. После Алисиных апартаментов она, конечно, казалась жалкой и невзрачной, но я все-таки любил ее. Квартиру мне оставили родители, а сами уехали в Набережные Челны, на Каму. Там у меня жила бабушка. Оставались теперь в своей трехкомнатной после отъезда родителей только мы с Дези.

Меня уже не однажды тревожили в жэке, уже не раз наведывались по обмену доброхоты — принюхивались, приглядывались, пристукивались.

— Собачка-то того, а? На пола́ ходит? — морщил нос обыватель. — Плитку-то в ванной придется поднима-ать… — Как будто уже решено было, что именно он, этот любитель арабских благовоний, будет жить в моей квартире. И все-таки надо было уходить отсюда. Дези понимающе поглядывала на меня.

Хорошо еще, что в квартире была прописана моя сестра (училась в Новосибирске), иначе бы меня давно отсюда выгнали. Я даже анонимки с угрозами и моральным кодексом получал. Любитель выпить, да еще в трехкомнатной квартире. Уже не рад был, побыстрее бы обменяться. Какая-то она будет, моя новая квартира? Я боялся ее.