Автопортрет с догом

Я грустил, когда ее не было. Я ходил, скитался по комнатам, перебирал ее вещи. Они попадались всюду, в самых неожиданных местах. Я их водворял на место. Любовно складывал их, разглаживал, поднимал. Подбирал ее книги, которые можно было найти всюду — и в ванной, и под кроватью, и даже в холодильнике: Алиса была довольно рассеянной. Я вытаскивал из книги закладку и ставил книгу на место. Я знал: больше к ней Алиса не вернется, даже не вспомнит про нее. Закладка на первой сотне страниц. Я не трогал только «Игры в бисер» — Алиса всегда обнаруживала, если я ее убирал, и сердилась на меня. Все равно вряд ли когда-нибудь она эту книгу прочтет. И я надевал супер.

Дези всюду ходила за мной по квартире, понурая, как лошадь. Я включал телевизор, чтобы как-нибудь отвлечь ее; она ложилась у столика с телефоном и ждала звонка. Звонка не было. Случалось, что, когда мы с Дези смотрели по телевизору какой-нибудь фильм или пьесу и там звонили в дверь тем же мелодичным звонком, что и у нас, Дези срывалась с места и, неуклюже развернувшись, неслась во весь опор к выходу, но потом, поняв свою оплошность, пристыженная, возвращалась назад. Она ждала хозяйку. Когда же в фильме звонил телефон, собака только косилась на наш аппарат и вопросительно смотрела на меня. Она спрашивала, когда я позвоню. Я звонил.

Я звонил. После семи — десяти дней разлуки осада снималась, и Алиса подключала свой телефон. Не может же она, в самом деле, обходиться без него. В самом деле. Он просто необходим ей для работы. Для ее дружеских бесед, наконец. С ее подругами и друзьями, с товарищами. И она — дитя XX века, без телефона она не может. Дитя цивилизации, да. Которое ни за что не позвонит само, но которое уже подключило телефон и ждет. И слишком быстро или слишком медленно — смотря по обстоятельствам — поднимает трубку. И часто в нее дышит.

Я звоню ей. Так и так, мол. Привет — привет. Ну, как ты? Ничего. А ты? Тоже. Да, от дочери письмо, не хотела бы Алиса прочесть его, очень интересное, между прочим, письмо, очень. От дочери? Письмо? Интересное? Ну что ж, пожалуй. Письмо надо прочесть. От дочери все-таки. По дочери она соскучилась. Да и по дому тоже. Даже — по собаке, именно по ним. Но не по мне. Ко мне она равнодушна. Она возвращается.

Равнодушие! Какое человеческое чувство. Оно меня согревает, мне становится теплее.

Когда Алиса вернется, я дам ей прочесть какое-нибудь старое письмо Катьки, и Алиса сделает вид, что этого не заметила. Какая умная стала девочка, взрослая, можно сказать, почти невеста. Надо как-нибудь все-таки собраться и поехать к ней вместе. Да, вместе, ты же знаешь, она боготворит тебя. Говорит, ты ее настоящий отец.

Она возвращается.

Я САМ

Теперь — я сам.

Хотя мой облик, я уверен, уже давно сложился в вашем сознании, я все-таки решаюсь подтвердить его. Надеюсь, противоречий не будет.

Я Роберт. Тридцати с лишком лет. Не курю (бросил), не пью (бросил), художник-оформитель. Роберт.

В соответствии с именем я темноволос (не угольная чернота грузина, не смоляная — азербайджанца, не курчавая — африканца, не влажно блестящая — корейца или японца, а мутная, грязная темь в коричневых подпалинах войлока да плюс еще несколько нитей седины), худ и высок. Волосы у меня мягкие, негустые, шелковистые, несколько завивающихся прядей над ушами и на затылке. Чем жиже они становятся, тем больше вьются. Простору больше. Лицо вытянутое, худое. Раньше Алиса говорила о нем: аскетическое лицо ученого, теперь — лицо завистника и семейного тирана. Хотя вроде бы я никому не завидую и никого не тираню. Разве что нашу собаку, которую люблю. В любви я действительно деспот.

Зубы у меня плохие, двух нет. Плечи покатые, свислые. Сутул. Рост 182. Размер обуви — 42,5. Уши маленькие, породистые, и иногда Алиса ревниво измеряет их, когда ей кажется, что у нее больше. Ей хотелось бы тоже иметь такие, хотя у ней самой неплохие. Глаз нет. То есть кое-какие, конечно, имеются, но на лице их как-то не заметно: тусклые, маленькие, круглые, как пуговки, с кровяными прожилками, веки припухшие, ресниц почему-то нет: выпали. Цвет неопределим. Они у меня с детства такие, мои глаза. Незаметные. Пробовал носить усы и бороду, но потом я это отменил (не я, мое имя; борода бы, впрочем, была нелишней).

После антропометрических данных переходим к психометрическим.

Когда мои родители давали мне это имя (собственно, одна мать — в честь своего отца, моего деда, немца с Поволжья: отец от нарекания уклонился, как уклонился позже от моей судьбы) — когда мои родители давали мне это имя, то, конечно, не знали, что что-то они мне этим именем запретят, а что-то и предпишут.