Автопортрет с догом

Что-то в этом, конечно, было. Комплексный портрет, даваемый обычно в начале произведения, действительно часто забывается нами — или потому, что дан еще, так сказать, без воздуха, без движения света и тени (такая живопись характера подобна еще живописи по незагрунтованному холсту), или потому, что в дальнейшем развиваемый писателем материал не подтвердит этих характеристик, опровергнет их. Ведь почему-то нельзя сказать о человеке (даже в устной речи), что он-де смел, дерзок, умен, не подтверждая этого тут же примером, какой-нибудь ситуацией, в которых бы выразились вполне эти качества, — а почему-то сказать: он красив, голубоглаз или: неказист, сутуловат — можно. По-моему, физические качества героя так же нуждаются в поддержке (и доказательствах!), как и психологические, потому что первые и есть материальное выражение этих последних. Или материя считается самодостаточной и самодостоверной? Я в этом не уверен. Лишь в комплексе психологических и физических характеристик мы имеем достоверный портрет, да и то лишь в том случае, если материальное, чувственное понимается как крайнее выражение психологического.

Впрочем, когда бы я был писателем, то вовсе бы обходился без портретов, без описания физических черт героев. Ибо я давно заметил, что образ героя возникает помимо всех характеристик, данных ему автором, и даже вопреки им. Однажды, прочитав на первой странице одной повести, что героиню звали Ольгой (почти всю повесть ее портрет отсутствовал), я чуть не подпрыгнул от неожиданности, узнав в конце, что у Ольги «худые, сморщенные руки, узкие бедра и тонкая шея»; а ведь она еще и работала восПИТательницей — воспитывала, вскармливала чужие тела — и не забывала питать свое. Вот что значит не видеть имени; но дело даже не столько в имени, сколько в профессии и в сочетании этого имени с профессией. Даже не называя героя, можно дать его исчерпывающий портрет, если, разумеется, он живет, действует, дышит, а не перемещается у автора, как жестяной хоккеист в известной настольной игре — лишь в прямолинейной прорези поля и ограниченный ею.

Вот я сказал: пыль, ветер, идет человек — и негде укрыться. Что я сказал этим? Ничего и вместе с тем все: этот человек, конечно, худ и уж во всяком случае бледен; его гонит ветром (в спину — что подчеркивает его худобу, но не только); он аутсайдер; скорее высок, нежели мал; скорее в плаще, чем без: когда ветер на миг стихнет, я, разлепив осторожно веки (и песок будет похрустывать на зубах), увижу все еще отогнутую, забытую ветром полу его серого плаща и заношенную пепельную ткань подклада — и не все пуговицы на плаще, и заношены манжеты сорочки; глаза, скорее всего, бесцветные, водянистые (бывшие серые или голубые); лет 30—50; изгой; дважды разведен, плохо выбрит и уж конечно не рыж — отчего я знаю, что он не рыж? Не знаю, не умею объяснить, ускользает. Но рыжие и преуспевающие не дадут себя увлечь непогоде. Их не забросает пылью. Не замочит дождем. Не унесет ветром. Их не предадут. Они сами пре. А мой человек — он предан и предан: такие, как он, всегда преданны и преданы — эти понятия родились одно из другого — клетка разделилась пополам: тождество монозиготных близнецов (быть преданным кем-либо и быть преданным чему-либо, кому-либо — всегда предполагают друг друга — вот чем объясняется их почти близнецовое сходство).

Еще картина: дождь, дождь. Дождь — по водосточным трубам, улицам, тротуарам; в мутном водовороте стока кружит спичечный коробок. Дождь. Никого. Мелькает на уличке свет. Качает фонарь. Никого. Идет человек, под зонтом, с авоськой. К человеку под ноги прибивается чья-то собака и идет вместе с ним под зонтом, даже хвост она прибрала внутрь. Человек не прогоняет собаку. Он одинок. Дождь.