Автор Исландии

Когда распродали все, кроме домашней утвари: и коров, и лошадей, и кур, и трактор, сенокосилку, сеносгребалку, сбрую, седло, молочный бидон, подойники, тачку, навозные лопаты, телегу и два вьюка сена годичной давности, в которое помочились, – тут уже настал вечер. Люди проголодались. Солнце пробивалось сквозь тучи и теперь светило людям прямо в лицо, бросая горизонтальный свет на пустые животы. Душа Живая пооткрывала все свои шкафы и вынула каждый кусочек съестного, который нашла. Все равно их ни к чему хранить. Последний ужин в Хельской долине был накрыт во дворе. Столы вынесли из дома, Гейрлёйг покрыла их скатертью, и женщины выставили на них все, что нашла бабушка: восемь батонов кровяной колбасы, солидный кусок акулятины, четыре бутылки коровьего молока, трехгодичный объеденный копченый окорок, четыре вяленые пикши 1951 года, свежесваренные, вкупе с миской полуостывшей картошки, буханку хлеба, масло, печенье, сушеную рыбу, капельку скира и две большие горячие кастрюли: в одной было четыре литра овсяной каши, в другой – столько же какао-супа. Пиршество в Хельской хижине. Во дворе. За этим столом царило весьма итальянское настроение, хотя все, по исландскому обычаю, стояли: стульев не нашлось ни для кого, кроме самых пожилых мужчин. Мухи быстро украсили скир и рыбу. Как весело кого-нибудь объесть и по миру пустить! Фермер из Хельской долины стоял и смотрел, как Эферт жует кусок копченого окорока; на миг их взгляды встретились – старые друзья, – а затем усатый кот кивнул с перекошенной редкозубой улыбкой. У Хроульва не было аппетита, и он вошел в дом, поднялся на чердак и начал шарить в кроватях, пока народ с куском акулятины в руке и кашей в животе брел за угол дома, чтоб полюбоваться на игру красок на западном краю неба. Красивый закат хорошо способствует пищеварению. А в августе закаты самые красивые. Когда облака как следует выдержали в духовке лета, тесто поднялось, формы стали кучевыми и солнце освещает их тесные мягкие ряды, словно подсветка в витрине магазина, в итоге получается пышная сдоба.

Трудно было скрыть, что после еды люди все еще были голодны. И как зачарованные смотрели на небесные сласти на горизонте. Эта долина была безнадежна. Хотя в ней съели все, люди все равно покидали ее голодными.

Солнце зашло за край хейди, и Йоуи опять вскарабкался на ящик. Сейчас начали продавать вещи из дома, мебель и кухонную утварь. Все это вынесли на улицу. Все, кроме печки и старухиной кровати. Она развалилась у них в руках, стоило им лишь прикоснуться к ней – как будто держалась только на ее сне, – и сейчас лежала, словно схлопнувшееся легкое, на полу в зияющей пустотой спальне. Кровати на чердаке были приколочены гвоздями. На дне одной из кроватей Хроульв нашел старую бумагу, спрессовавшуюся в папье-маше: это были две исписанные убористым почерком страницы, сложенные во много раз, – письмо: «Милая Йоуфрид! Любимая моя. Я знаю, ты не можешь знать, как я скучал…» Он перелистнул на последнюю страницу, почерк был шнурообразный, он его не узнавал, а в конце было подписано: «Все относительно, кроме любви. Тысячу раз целую! Твой Л.».

Ху х.

Шоферы попытались раскачать старую печку, такую черную и такую шведскую, – но она была для них слишком тяжела и к тому же крепко застряла в углу. «Ах, эту выставлять на продажу и смысла нет», – еще раньше сказала Душа Живая. Сейчас она вышла с деревянной поварешкой в руке посмотреть на аукцион. И за каждую вещь хреппоправителю назначали все бо́льшую цену. Бальдюр и Эферт не могли поделить датские напольные часы с маятником, а Ауки с Брода купил двадцать семь номеров «Ежегодника овцевода». Но никто не хотел табурет, на который Хроульв обычно складывал одежду. «Я возьму», – сказала Маульмфрид. Хроульв слышал это через полуоткрытое окно, хоть он и сидел в самом дальнем углу чердака на длинной кровати, поделенной натрое, и глазел на сучки в досках ската крыши напротив. Каждый из них был как лицо. Они были до боли знакомы ему.

Новый владелец долины, банкир Йоун Гвюдмюндссон, решил не покупать ничего из домашних вещей, так как не видел в этом никакой выгоды: здесь предстояло обустроить большую ферму для лошадей. Разумеется, он собирался меблировать дом заново. Да, конечно, ему потребуется мебель более крупная, чем старой Алле. Но все же ассистенту Мариноу удалось навязать ему печку. Наконец распродали все, но тут Сыр Харальдссон заметил поварешку в руке старухи и захотел, чтоб ее выставили на продажу последним пунктом. «Э-э, тогда горе будет, ее моей матери альвы подарили», – соврала старуха. Эта поварешка была ее свадебным подарком. Двадцатилетний Тоурд с Холма вырезал ее для своей невесты; она носила ее на своем переднике шестьдесят шесть лет, помешивала ею в двадцати четырех тысячах кастрюль овсяной каши. Эта поварешка была так же близка ей, как мизинец или безымянный палец. Но юрист все равно взял ее в руки и стал оценивать эту кожисто-мягкую вещь – но тут из коровника вдруг вышел какой-то наглец, с победоносным видом потрясая над головой приемником:

– Радива! Радива!