Аввакум

3 июня 1657 года Чигирин принимал государевых послов. Показывая, как велика честь царя, первую встречу устроили Бутурлину за десять верст от казачьей столицы. Встречал помилованный Хмельницким миргородский полковник Григорий Лесницкий. Сказав все нужные и обязательные здравицы, он объявил окольничему Федору Васильевичу Бутурлину, что избран в наказные гетманы идти с войском против крымского хана. Хан с ордой переправился через Днепр и стоит под Очаковом.

– Мы хоть и живем на краю земли, но великому государю служим, голов своих не щадя, – говорил Лесницкий и ради большей правды топорщил усы. – Кто оговорил нас, не ведаем, но многие говорят: великий государь прогневался на казаков и хочет послать на нас войско. Казаки – люди честные. Мы без всякого опасения оставим в городах и весях наших детей и жен, а сами покорно подложим свои головы под меч, полагаясь на Божью правду и государеву милость.

– Вам бы служить без вранья, не слушая воровских наговоров на ссору, – ответил Бутурлин. – Добрая служба у света нашего, царя Алексея Михайловича, забвенная не будет.

Высшие казачьи власти ожидали послов за пять верст от Чигирина. Тут и Юрко Хмельницкий, и писарь Выговский с есаулом Иваном Ковалевским, а с ними двести знатных казаков.

– Не прогневайся, – просил Юрко Федора Васильевича. – Отец и рад бы сам тебя встретить, да с постели не сходит. Уж очень болен.

Прием у гетмана Бутурлину был назначен на другой день. И незадача! Послы явились во всем своем великолепии, изнемогая от бремени царских тайностей и полномочий, а гетман головы от подушки не оторвал. Всего почтения – руку к сердцу поднес и прошептал белыми губами:

– Немощь совсем одолела меня. Не могу ни грамот слушать, ни речей. Отложим великое сие дело до другого раза. Милости прошу отобедать.

Федор Васильевич обомлел: поруха государевой чести! Царские великие страшные дела на когда-нибудь отложены.

– Не буду я обедать у тебя, гетман, – сказал Бутурлин со слезами на глазах. – До государевых милостей и строгих указов тебе недосуг, так и мне, человеку малому, недосуг до твоего обеда.

Богдан только глаза открывал да закрывал, пересиливая боль. На лбу бисером пот выступил. Было видно, с силами собирается, на слова сил нет.

– Почту твой отказ за немилость царского величества ко мне, – единым духом сказал и еще сил наскреб: – Не откажи смиренному гетману в чести.

Дьяк Михайлов шепнул Бутурлину:

– Надо согласиться.

Обед был накрыт в той же светлице, где лежал Хмельницкий.

Потчевали царских послов жена гетмана Анна, его дочь Катерина, что была за Данилой Выговским, генеральный писарь Иван Выговский да войсковой есаул Иван Ковалевский.

Яства были поставлены на серебре, в кубки налито венгерское. Хмельницкий сказал есаулу:

– Позови джур, пусть помогут мне.

Джуры подняли гетмана и поддерживали, Анна вложила ему в руки кубок с вином.

– Пью здоровье великого государя Алексея Михайловича, царицы Марьи Ильиничны, царевичей и царевен, пью здоровье святейшего патриарха Никона, нашего заступника и ходатая.

Невесел пир, когда за столом, перебивая запахи пищи, пахнет больным человеком. Куда денешься, посол – раб этикета и наказа, что ему написали в стольном городе, то и говори, хоть знаешь, что все это заведомая глупость, защищай ту глупость, под кнутом и с креста, ибо ты посол – уста твоего государя.

Только через неделю Хмельницкий позвал Бутурлина и Михайлова для чтения государевых грамот и для государственной беседы.

Был гетман бледен лицом, виски провалились, но слушал речи и грамоты с блеском в глазах, а когда Бутурлин принялся ему выговаривать за самовольный обмен посольствами со шведским королем, от гнева стал красным, как медь.

– С королем у меня старая дружба. Больше шести лет. Шведы люди правдивые, слово держат, а царское величество учинил надо мной и войском немилосердие. Помирился с поляками по статьям Поляновского договора, а по тем статьям Войско Запорожское в подчинении польской короны. Теперь и того пуще: царь Алексей Михайлович отправил на помощь полякам из Вильны двадцать тысяч ратников против войска шведов, венгров и нашего казачьего полка…

Настала пора побагроветь Федору Васильевичу, но Хмельницкий не давал ему рта раскрыть, говорил без умолку, поднимая голос до высоких звонов: