Аввакум

Икона и вправду была проста. Нежно-оливковое небо, сине-зеленые крыши Иерусалимского храма, стена же храма будто из столбов света. Иосиф Обручник в золотистом одеянии, в его руках две птицы для жертвы. Анна Пророчица, дочь Фануилова, в глубоко-зеленом плаще, на Богородице темно-вишневый мафорий, с золотом на рукавах, а в руках Пресветлый Младенец в белом. На ступенях храма согбенный в поклоне Симеон. Желтоволосый, в салатовом хитоне, босой.

– Как мало здесь ассиста, – сказал Афанасий Лаврентьевич, – чуть на лице Иосифа, на лице Богородицы, в ее руках да на крошечном Младенце. Но сколько света от этой малости!

– Ассист! – обрадовался слову Василий Петрович. – Посмотри на другую мою любимицу, список с Угличской Боголюбской Богоматери. Слышал о чуде?

– Нет, Василий Петрович! Я ведь все на западных рубежах живу… Исконную Русь, грешен, знаю плохо.

– В последний московский мор сие произошло. Заставы всюду были поставлены крепкие, да моровая язва и через заставы проползает. Померли в Угличе две семьи, а коли началось, так уж и не остановить… Господь пощадил город. Рассказывают, некий посадский человек, твой тезка, Афанасий шел на сход и возле церкви Дмитрия-царевича трех ребятишек увидал. Думал, воеводские, а один мальчик подходит к Афанасию и говорит: «Объяви народу, пусть молятся Господу Богу, Пречистой Матери Его да призывают на помощь святого Дмитрия-царевича. Господь услышит молитву, отвратит гнев праведно движимый на грешников». Как сказал тот мальчик, так и свершилось. Люди помолились, покаялись, и никто больше в Угличе не умер. Празднование в честь чудотворной иконы установили восемнадцатого июня, а наш Матвей был сражен девятнадцатого. – Поглядел на гостя глазами кроткими, тихими. – Хочешь почитать царское письмо, про Матвея?

– Сделай милость, Василий Петрович. Государь любил Матвея Васильевича.

– Любил. Когда цесарского посла встречали, змея Аллегрети, великий государь Матвея наградил службой за столом смотреть.

Пришаркивая ногами, Василий Петрович прошел к ларцу в красном углу, достал письмо.

– Почитай. Вслух почитай. Я люблю это письмо слушать.

«Брат! – писал великий государь. – Буди тебе ведомо: у Матвея Шереметева был бой с немецкими людьми, и дворяне издрогли и побежали все, а Матвей остался…»

– А Матвей остался, – сказал Василий Петрович.

– «…Остался в отводе и сорвал немецких людей. Да навстречу иные пришли роты, и Матвей напустил и на тех с небольшими людьми…»

– С небольшими людьми, – повторил Василий Петрович.

– «Да лошадь повалилась, так его и взяли, а людей наших всяких чинов 51 человек, да ранено 35 человек. И то благодаря Бога, что от трех тысяч столько побито. А то все целы, потому что побежали, а сами плачут, что так грех учинился».

– Сами плачут, – сказал Василий Петрович, – а я по Матвею плачу…

Его глаза были полны слез, и Афанасий Лаврентьевич отложил письмо.

– У тебя и другой сын хороший. Петр Васильевич государю служит службы великие.

– Ты читай, читай, – попросил Шереметев.

– «И мы людей полторы тысячи прибавили к тем трем тысячам, и воеводу послали Хованского таратуя, да из Полоцка князь Осипа, да с ним конных три, да солдат две тысячи, да Пронскому князь Ивану со всеми конными и пешими с двумя тысячами велели стать в Друе, для помочи, и велел каждому, прося у Бога милости, промышлять над ратными людьми немецкими. А с кем бой был и тех немец всего было две тысячи, наших и больше было, да так грех пришел. А о Матвее не тужи, будет здоров, вперед ему к чести, радуйся, что люди целы, а Матвей будет по-прежнему. А по том здравствуй, и не унывай, и нас не забывай».

– Не знал государь, что Матвея взяли почти уж до смерти убитого. Не взяли бы, коли бы не убили. – И, забирая письмо, вдруг сказал весело, с озорством в глазах: – Тебе-то от таратуя, слух идет, крепко достается, от Хованского-то? Все ведь знают, что дурак. Такого дурака на Матвеево место поставили. Не нашлось для Пскова умного.

Застолье стало мешать разговору, и Шереметев увел гостя в свою деловую комнату. Здесь был стол, большой медный глобус, доспехи на стене, книги на лавках и в открытом сундуке. Афанасий Лаврентьевич понимал: Шереметеву хочется узнать из первых рук историю его соперничества с Хованским. Сам государь распутывал клубок обид и вражды, от которых внакладе оставалось царство. Охаивать за глаза Хованского неприлично, а не ответить на вопрос или уйти от ответа дружески расположенному вельможе тоже было никак нельзя.