Азарел

— Ладно, — говорит отец, — посмотрим на будущий год, когда начнется учение!

Больше он ко мне не обращается.

Мы садимся за обед. Я молчу и думаю: разве это моя вина, что я еще не хожу в школу? Почему он из-за этого любит меня меньше и почему из-за этого интересуется мною даже меньше, чем Олгушкой, не говоря уже об Эрнушко? Почему не спросил у меня ничего, только тех надо спрашивать, кто учится, а кто не учится, тот не такой, как остальные? Он думает, что со мной ничего не происходит? Если бы он расцеловал меня и спросил, я бы тоже сумел поговорить о том, что происходило со мною все утро! И ведь сколько всего произошло! Я бы рассказал ему о вещах, какие они неподвижные, как нету в них ни игр, ни танцев, ни песен, как они не обращают на меня никакого внимания, и ничего с ними не поделаешь. Я бы спросил у него, почему так вышло, что моя мать не умеет ни целовать, ни петь, ни рассказывать сказки, не умеет и не хочет, а это тоже очень меня огорчает!.. И почему она говорит только о том, что стоило «столько трудных денег»? Я спросил бы, верно ли, что он с таким трудом зарабатывает эти деньги, спросил бы: скажи, как ты их зарабатываешь? Спросил бы, почему Олгушка такая завистливая и почему Эрнушко так гордится тем, что он хороший ученик. А напоследок спросил бы, почему Эрнушко ему милее, чем я, и почему они с моею матерью любят друг друга больше, чем меня.

Я спросил бы, он бы ответил, и если бы даже много не говорил, мне было бы довольно и малого, например: родители любят тех детей, которые старше и уже учатся, так всегда было и будет. Или: не могу объяснить тебе, мой маленький, почему это так, но так оно есть, не горюй и прости нас.

Но нет, он ничего у меня не спросил, не заинтересовался, что со мной происходит.

Не хочу новой боли, замыкаю и ее в глубине сердца и думаю: и мне неинтересно, что происходит с тобой!

Но все-таки прислушиваюсь к тому, что он говорит. Весь обед он разговаривает с нашей матерью, и я, с большою горечью, слышу, что и он все время толкует только о том, что стоит или будет стоить денег. Я вижу, что, помимо нашего учения, это единственное, что занимает отца, и с ненавистью, смешанною со страхом, думаю об этих деньгах, которых, видимо, всегда не хватает моим родителям, меж тем как все без изъятия стоит денег, среди прочего — и то, что стоит сейчас перед нами на столе. Однажды я подумал, как было бы хорошо, если б не надо было есть, если б я не был все время такой голодный. В другой раз подумал: будь у них намного больше денег, занимались бы они мною больше? чаще целовали? спрашивали бы и у меня, что нового? Не знаю, только все сильнее стыжусь есть то, что ставят передо мною. И хотя я голоден и очень хочу есть, не прошу добавку. А если мать сама предлагает, соглашаюсь только после долгих упрашиваний. Предпочитаю хлеб, и думаю, что Эрнушко и Олгушка того же мнения. Наш отец, как я заметил, редко предлагает взять еще. Хлеб, говорит он, — тоже блюдо, сколько раз бывало в детстве, что нам и хлеба-то недоставало!.. Из-за этого я стесняюсь еще сильнее и мучительно, смутно вспоминаю дедушку Иеремию, как он морщинистыми старыми руками вымешивает хлеб в шатре и кормит меня.

После обеда родители отдыхают в своей комнате, в самой глубине квартиры.

Зачем им этот сон, не знаю. Я ни капельки не устал. Брат с сестрой сидят за партой и делают уроки. А я, раз мне не позволено выходить из комнаты, пока родители не проснутся, прислушиваюсь к звукам снаружи. Сверху доносится скрипка, это занимаются музыкой старшие ученики. Иногда я встречаюсь с ними на лестнице, когда мать пошлет куда-нибудь в лавку поблизости или когда мне разрешают спуститься ненадолго во двор, они несут свои скрипки в больших черных футлярах, и ни один не заговаривает со мною так, как мне хотелось бы, и я вижу, почему: потому что они думают, что я маленький и еще не стал хорошим учеником, а значит, нечего со мной и возиться. Разве что скажут: «Ну, малыш, что поделываешь?» Но никому из них никогда и в голову не придет поговорить со мной по-настоящему, а я охотно бы с ними поговорил. Я бы спросил у них про их родителей: так же ли и у них обстоят дела, как у нас? И попросил бы сыграть мне немножко. Но не только с ними у меня не складывается — ни с кем, кто живет в доме, с учителями, канторами и другими соседями, самое большее — ущипнут за щечку, погладят по головке, но до настоящего разговора никогда не доходит, и я не стал бы их просить, гордость не разрешила бы, пусть идут своей дорогою, мне тоже нет до них дела!

А все-таки как обидно! У всего дома, из конца в конец, у всех жильцов, отцов, матерей, учеников, прислуги, у случайных посетителей, у всех у них только одно написано на лице: с таким малышом не стоит возиться! С таким малышом не стоит разговаривать по-настоящему!

Нигде не откроется ни одна дверь, ни одно окно, и никто не крикнет, не позовет: какой бы ни был ты маленький, иди сюда, я хочу по-настоящему поговорить с тобою!