Азарел

Но я только трусливо озирался и сел на свое место за столом. Я чувствовал, что чарам сумерек, раскаянию пришел конец: их прогнал свет! Я провожал их взглядом в этом свете, как человек смотрит вслед птице, которая становится все меньше в небе… Самоугрызения остались заперты в темноте, в моем сердце. Потупившись, я взял свою тарелку из рук матери. Отец разломил хлеб и произнес благословение.

В одиночестве моей гордыни мне оставалась теперь только Лиди, служанка: хорошо было бы с нею подружиться. После обеда, когда родителей не было дома, а брат с сестрою играли, я на цыпочках прокрался к двери в кухню. Чтобы не осрамиться, я сперва только подглядывал за Лиди в замочную скважину и гудел в нее же. Ответа никакого! Тогда, приподнявшись на кончиках пальцев как только возможно, я с трудом приотворил кухонную дверь. Но внутрь еще не заглянул. Прислушивался. Потом осторожно начал расширять просвет и раз-другой сунул в него голову, тут же убирая ее назад. Лиди сидела у окна и шила. Последнее время я делал ей немало пакостей, и теперь, чтобы она позабыла прошлое, посылал ей дружелюбные и зазывные смешки.

Она все шила. Склонила над иглою свое крупное, скуластое, веснушчатое лицо, словно бы ничего не видя и не слыша. Теперь я уже распахнул дверь совсем, задержался на пороге, медленно двинулся к ней. Несколько раз обошел ее, не сводя с нее глаз. В ее крупном, скуластом лице, в синих, строгих глазах ничто не шевельнулось. Я принялся окликать ее: Лиди, а Лиди… Лиди… — и так кружил вокруг нее, словно какой-нибудь голубь-волокита под аккомпанемент разных звуков.

Наконец, она подняла на меня глаза.

— Попусту вы подлизываетесь, — сказала она резко, — конечно, теперь, когда ваши мерзкие проделки уже всем надоели, сошла бы и Лиди! — и она снова погрузилась в свою работу. Я молча смотрел на нее.

Прошло немало времени, пока она снова заговорила:

— Чего вам от меня надо? Ни игрушек, ни печений от меня не дождетесь! А если еще какую пакость хотите устроить, так ваш отец велел вас отшлепать! Я и отшлепаю!

Мы опять замолчали. Мелькала ее игла. Я медленно заговорил:

— Мне от тебя… ничего не надо… Я просто смотрю на тебя… Это хоть можно?

— Можно, — ответила она.

Она опять шила, а я глядел.

— Лиди, а Лиди, тебе нравится здесь, у нас?

Она промолчала.

— Потому что мне здесь, у нас, не нравится.

— Конечно, нет! Потому что теперь уж из вас выгонят беса! Ему здесь не нравится! Да этакому бесу нигде не понравится! Я вас нянчила, когда вы еще вот такусенький были! И молоко свое давала, потому что была и в кормилицах у вас, а вы всегда мне только пакости и делали!

Я молчал недоверчиво. Того времени я не помнил.

— Неправда, — закричал я, — неправда, что ты меня нянчила, и про молоко неправда! Ты никогда мне этого не рассказывала!

— С чего бы я стала рассказывать? Этакому бесу все равно, чье молоко он сосал! — И опять вернулась к работе.

Я смотрел на нее испытующе. Я не мог себе представить, что был меньше теперешнего, такой, как малыши, которых возят в коляске. Криво, смущенно улыбнулся Лиди:

— Ты меня держала так, как Олгушка куклу? — и показал ей, как.

Она даже не ответила.

— И я был такой маленький, как кукла Олгушки?

Опять не ответила. Я засмеялся недоверчиво, громко.

— Чего смеетесь? — сказала Лиди. — Что вы знаете про то, какой вы были? У вас тогда ничего еще не было в голове! И сейчас нету, но тогда вы еще только сосали да спали! Я на вас, бывало, подолгу глядела… никогда бы не подумала, что через год-другой из вас получится этакой бес!

Она нисколько не изменилась в лице. Снова шила, молчала. А я заколебался.

— Лиди, а Лиди! Побожись — тогда поверю!

— Хотите верьте, хотите нет, — ответила она, — можете спросить у отца, у матери.

Неужели это правда? — подумал я.

Но вдруг в голову пришла одна мысль, и я расхохотался:

— Всё неправда! Ты не могла давать мне молоко — ведь ты бедная! Мать сама говорила! Нельзя у тебя просить ничего, потому что ты бедная: что у тебя есть, тебе нужно самой!

Лиди смотрела на меня, как бы задумавшись.

— Я не так давала это молоко, как вы думаете. Я не за деньги его брала.

— А как? Откуда?

— Как? Откуда? — переспросила она. — Отсюда! — и ударила себя в грудь. — Малыши отсюда получают молоко, не из лавки!

Я взглянул на ее грудь и не увидел ничего особенного. Я не понимал, как может там быть молоко.

— Если ты хочешь, чтобы я тебе поверил, — сказал я, — покажи мне его тут, это молоко, — и я навел палец на ее грудь. — И дай мне попробовать, если оно, и в самом деле, тут!

Она долго не отвечала, потом вдруг сказала коротко:

— Уже нет! Что поделаешь? Вы всё выпили!

— Тогда покажи, где было!

— Черта лысого я вам покажу! Насмотрелись, пока сосали!

— Тогда я не верю ни одному твоему слову!

— Ну и ладно, — сказала она и снова взялась за шитье.

Я подошел к ней вплотную. Потрогал ее ногу. Она не оттолкнула меня. Тогда я обнял ногу всю целиком. Я доходил ей как раз до колен, когда она сидела. Она тряхнула коленями.

— Брысь! Понапрасну подлизываетесь, нет уже ни молока, ни бурдюка! Что было, то, говорю вам, вы и выпили! А бурдюк усох, пропал!