Азюль

Накатавшись в очередной раз по лесу, Юра вырулил назад к лагерю. Мне уже несколько раз доверяли управлять ею. Попугав своих спутников до смерти рулениями на деревья, съездами в обочины, в том числе и чуть не свалив все авто в речку, я уже знал более или менее, куда поворачивать руль. Перед лагерем попросил у Юры покрутить еще и сделал кругов пять по площадке. Потом поставил тачку в закуток, мы с Юрой вылезли. Леня посидел еще и тоже решил напоследок сделать кружок. Решение оказалось почти роковым. Он завел и выехал к шоссе, только стал разворачиваться, как вдруг к нему устремились две зеленые машины с мигалками и надписями «Polizei». Мы стояли метрах в тридцати и смотрели на разворачивающееся события. Полицейские, вытащив пистолеты, окружили Форд и стали требовать Леню наружу. Тот вышел. Его резко повернули и, оперев руками о капот, обискали. Потом принялись чего-то выяснять. Поняв, что теперь наш выход, я и Юра прогулочным шагом, не проявляя острого желания участвовать в действии, подошли к группе собравшихся. Леню, не сумевшего, видимо, разумно втолковать чья эта машина и что он в ней делает, уже облачали в наручники. Мы пришли на помощь и между нами и полицейскими завязался увлекательный разговор, в итоге которого выяснили, кто владелец, как он владельцем стал и почему такой дурак, что им стал, и какое, собственно, отношение имеет ко всему делу Леня. Полиция объяснила Юре то, что мы втолковывали битые три дня: ездить на машине на этой по германским законам нельзя. Нельзя! Это полиция говорила, а ей не скажешь, что тебе на нее наплевать.

Я поинтересовался, с какой стати они сюда прислали два наряда и брали Леню, будто он — целая банда террористов. Они объяснили, что мимо проезжал какой-то добрый человек и ему показалось странным, что здесь, рядом с азюлянтами, разьезжает машина. По простоте душевной снял он трубку телефона в своей машине да и брякнул в полицию на всякий случай.

Полиция отобрала ключи и, сообщив, что еще объявится для продолжения знакомства, удалилась восвояси. Наша компания отправилась в лагерь для дальнейшего азюлянтствования. Юра выгдядел так, будто его побили собственной машиной по голове, перестал петушиться и ходил со слезами в глазах.

— Ну, они все — идиоты, — каждые пять минут констатировал он без дальнейших комментариев. Они в данном случае были совершенно излишни.

В отличие от Юры, я от таких кардинальных заявлений пытаюсь воздерживаться. Однако, столкнувшись с явлением в немецкой жизни обычным, но на себе испытав его в первый раз, я позволил себе пофилософствовать об этом, ожидая Катю, как обычно проводящую время у афганцев.

Нас, граждан бывшего Советского Союза, учили долгие годы подражать образу Павлика Морозова — великого пионера — героя, отправившего отца под расстрел только за то, что тот хотел сберечь мешок зерна и не оставить сына голодным. Павлик поступил не просто по зову душевному и из желания сделать папе приятное, а потому что тогда в государстве были определенные установки, которые мальчик и хотел блюсти. Вся машина государственного воспитания твердила, что настоящий гражданин, увидевший творящееся безобразие, должен пойти и доложить кому надо. А что делали мы в свою очередь? Воруют рядом — хорошо! Значит человек «умеет жить»! Творится безобразие, так пройдем побыстрее мимо. Чтобы нас не задело. Единственно, кто стучал, так или патологические случаи, или те, кто это делал по той или иной выгоде или принуждению. В народе укрепилось твердое мнение, будто стукач — это враг народа. И «народная мудрость» в этом есть и очень глубокая: если я закрою глаза на соседа, который ворует, то и он ничего не скажет, когда ворую я. Такое представление стало идеологией целой страны. И что мы, несчастные, потрепанные азюлянты увидели здесь, в Германии? Думали, что демократия — это такая штука, когда делай, что хочешь, хоть на голове ходи, и всем до тебя дела нет. Ну, может в какой-нибудь Америке оно и так… Но здесь, в старой Европе, все как раз наоборот. Местная демократия строится, в свою очередь, на стукачизме. Идет человек по улице, идет прямо, не дергается, так значит все в порядке. Но вот он возьмет и встанет на голову, даже мешать никому не будет. И тут же побегут доложить. Непорядок. Зачем человеку нужно на голове ходить? Где такой закон, чтоб на голове ходить? Или вот ездили мы себе по дворику, никого не трогали, на шоссе не выезжали, и тем более не было нам никакого дела до доброго человека, вызвавшеко полицию, а ему показалось, что ездить по дворику не положено. Вот так! А я все этот паспорт хочу! А если они всех своих стучать заставляют, у кого паспорт есть?