Багровое небо

Йен считал, что люди не ответственны за свои мысли, только за поступки. Не то чтобы его взрастили в этом убеждении – Бен Сильверстейн многому мог научить Джорджа Оруэлла по части мыслепреступлений. Должно быть, смотреть с вожделением на мать твоего друга – извращение с точки зрения психологии, но это можно пережить. А вот чего нельзя пережить, так это если она продолжит им манипулировать. Манипулировала им и Фрейя, только Фрейе он мог доверять, а Карин Торсен – нет. Для нее он ничего не стоил по сравнению с мужем и сыном.

Йен чувствовал, что нравится ей, что сексуальное влечение взаимно, хотя и не мог понять, что она нашла в долговязом тощем уроде. Это необъяснимо; с женщинами всегда так – разумом их понять невозможно.

Но нравится он Карин или нет, она с радостью вспорола бы ему живот и вывалила внутренности в таз, если бы понадобилось согреть ноги ее мужу и сыну.

Изменить ситуацию? Тяжёлое золотое кольцо запульсирует у него на пальце… И он станет подонком. Самая безопасная форма изнасилования, и Карин будет думать, что сама согласилась…

Но что ты думаешь – твое личное дело, пока ты держишь мысли при себе.

– Снова на боковую? – спросила Карин.

– Да, – сказал Йен, затем передумал и покачал головой. – Нет, пожалуй, нет. Я прямо ослаб от пересыпания, еле на ногах стою.

Хотя дело не во сне, а в перкокете, перкодане и перко-черт-знает-что-еще, которые циркулировали в его крови. Плечо, конечно, болит, но зачем такие дозы обезболивающего? Ведь не брюшную полость ему оперировали! Он чинно-благородно вывихнул плечо, и на голове здоровая шишка, но лучшее лекарство от таких болячек – еда и физические упражнения, а не отупляющий сон, вызванный седативными препаратами.

– Кофе? – Она робко улыбнулась.

– М-м-м… – В четыре утра? С другой стороны, лучше оставаться на ногах, чтобы выровнять чередование сна и бодрствования.

– Тебе надо принять еще перкокета. Можешь запить его кофе и заесть куском кофейного торта.

– Без перкокета я, пожалуй, обойдусь, а вот на кофе согласен. Более того, я научу тебя варить кофе, как это делают в городе. – Йен нахмурился. – После того, как оденусь.

После того, как мы оба оденемся. Йен слишком хорошо осознавал, что их разделяет лишь два слоя ткани и благие намерения. Он, конечно, ничего не сделает… но думать об этом будет.

– Твоя одежда на старом комоде, – сказала Карин. – Кроме носков. Возьми носки Торри.

Он слегка удивился, обнаружив в кухне Осию, сидящего за столом перед тарелкой с беконом, тостами и яичницей из четырех яиц желтками вверх, так что казалось, будто из тарелки глядят сиамские близнецы. С другой стороны, почему бы и нет, подумал Йен; Осии не нужен долгий сон, когда они путешествовали вместе, старик всегда вставал раньше.

Осия налил сливок из розового стеклянного кувшинчика, и кофе, случайно или согласно некоему замыслу, стал ровно того же цвета, что и рука, держащая молочник.

– Доброе утро, Йен. Ты спал долго, надеюсь, что хорошо.

– Не смотрел, сколько очков заработал, но внутренние демоны все же выиграли.

Несколько секунд темное лицо Осии морщилось, выражая изумление, потом морщины на лбу разгладились, а губы раздвинулись в улыбке, обнажая белоснежные зубы.

– Шутка?.. Очень смешно.

Тогда почему никто не смеется? Йен осторожно сел на стул напротив и налил себе кофе. Он был горячий и крепкий, совсем такой, как ему нравилось, а не та жиденькая дрянь, которую все в Хардвуде поглощают литрами.

– Ты варил кофе?

– Нет, – донесся голос Карин из-за арки, ведущей к столовой. – Я.

Она была в своей обычной одежде, джинсах и клетчатой рубашке; в Хардвуде так одевались почти все, независимо от пола, особенно зимой. С другой стороны, вовсе не обязательно носить одежду, которая так тесно облегает тело.

И конечно, подумал Йен, стараясь не смотреть, как Карин тянется за тортом на верхнюю полку холодильника, далеко не у каждой женщины в Хардвуде попка восхитительно оттопыривает джинсы.

Но если отвлечься от мыслей о роскошной заднице матери твоего друга, не подумать ли, как отвертеться от того, во что она – ты ведь понимаешь! – собирается тебя втравить?

Карин отрезала два больших куска и один маленький, прямо-таки ломтик, и положила их на блюдечки из королевского копенгагенского фарфора. Все трое взяли свои кусочки и откусили, и тут Йен рассмеялся.

– Что? – приподняла бровь Карин.

– Не важно, – замахал он рукой.

– Расскажи всему классу – вместе посмеемся, – настаивала она.

– Ничего особенного. Просто мне показалось забавным, что мы едим руками с дорогого фарфора.

До Карин доходило несколько секунд, а потом она тоже рассмеялась – словно зазвенели серебряные колокольчики. Этот смех больно напомнил Йену о Марте.

– Смотря кто к чему привык, – сказала Карин. – Я знаю людей в городе, которые накрывают чехлами красивую мебель, и на ней никто никогда не сидит.

Йен кивнул. Однажды он встречался с девушкой, у родителей которой была такая гостиная. Ему это даже нравилось, хоть и забавляло.

– О, в городе много таких людей. В городе много людей, которые говорят то, чего не думают… А здесь, наоборот, люди не говорят, что думают.

– Да?