Байкал - море священное

Жил Сафьян раньше на вольной волюшке, когда сам себе хозяин, в деле, пожалте, проверяйте, все без обману, а когда дело слажено, уж увольте от разных дряг-передряг, что хочу, то и верчу. Мое время… Так, думал, будет и на новом месте, куда пришел не по нужде — по печали. Все осиротевшие из Дородияска подались на «железку», и он тоже… Чего делать-то, где горе мыкать?.. С малых лет знал: в работе найдешь успокоение и не станет маетно на сердце, когда охота зубами грызть землю и выть волком. Девчоночка у него была, восьми годов от роду, русоголовая, большеглазая, «тятенька, тятенька, возьми меня на ручти, ты уж ух скоко, не брал!..» Души не чаял в девчоночке, замешивает ли на кирпичном заводе глину, бредет ли усталый по прибитой пылью городской мостовой, а мысли все про нее, и радость такая… бог мой!., вот приду домой, а она навстречу: тятенька, тятенька!.. И от этих мыслей спокойно на душе делается, да нет, пожалуй, щемяще спокойно, хрупкость какая-то во всем чувствовалась, недолговечность, ловил себя на мысли: а что, если?.. И страшно становилось, и больно, бежал домой, брал девчоночку на руки и долго стоял так, тяжело, с присвистом дыша, а потом, когда в груди отпускало, говорил негромко:

— А что с нами сдеется? Станем жить долго. Иль не правый я?..

Видать, был не правый, коль случилось несчастье, свет померк в глазах, и жизнь показалась невыносимою. Уехал. Но и в чужих краях не сыскал покоя, и уж не только ночью, а днем вдруг увидится белое и какое-то удивительно тонкое, как простынка, облачко, все ниже облачко, ниже, а скоро уж и не облачко вовсе, девчоночка милая, и тянет к нему ручонки, просит:

— Тятенька, тятенька, возьми меня…

Вот в такую-то пору, когда на душе горько, а перед глазами наваждение, милое сердцу, шел Сафьян по рабочему поселку и повстречал стражника Назарыча и не узнал его, потому ли, что тот на «железке» всего ничего, по другой ли какой причине, и уж прошел было мимо, да стражник догнал, остановил, сказал что-то зло. Это не понравилось Сафьяну. «Ты чего?!» — крикнул, а потом схватил Назарыча за грудки, ударил в большое, изжелта-серое, с темными мушиными крапинами лицо. Стражник растерялся, но скоро опомнился, дюжой оказался, крепче Крашенинникова, заломил ему руки за спину, связал красным кушаком.

— Баловать? Шалишь!

И, только услышав эти слова, Сафьян очнулся и разглядел стражника.

— Ну и че теперь делать? — спросил тот.

Сафьян не ответил.

Назарыч словно бы с неохотою предложил пойти в контору за расчетом:

— Непорядок, коль каждый станет бить в морду. Однако же гнать тебя надо со стройки.

Крашенинников подумал, что это плохо: опять придется искать работу, а делать этого не хочется, ничего-то не хочется, сказал:

— Нельзя ль по-другому? Ну, накажи, раз так…

Стражник словно бы обрадовался, заговорил о прииске, где раньше служил и где благодаря его стараниям во всякую пору был полный порядок. Взял Сафьяна за плечо, слегка подтолкнул:

— Двигай за мною.

Пошли в тайгу, вскорости оказались подле того дерева, стражник оглядел его снизу доверху и остался доволен. Велел Крашенинникову раздеться:

— Донага, донага, чего уж там!..

Сафьян скинул с себя одежонку, встал к дереву. Он мало что соображал, был как во сне, вроде бы что-то делал, но зачем, для чего? — не знал. Назарыч умело привязал его к дереву, отошел чуть в сторону, поглядел, сказал негромко:

— Порядок есть порядок, по-другому нельзя. Потерпи, — С тем и ушел.

Сафьян остался один, очень скоро у него затекли ноги, хотел переставить их и не смог, уж больно ловко, и не пошевелишься, был привязан. «Умеет, зараза!..» — подумал и тут же оставил попытки что-либо изменить. По телу ползли муравьи, сначала как будто приглядывались, прилавчивались, а уж потом… Боль обожгла острая, из горла рвался хриплый крик, усмехался искривленным ртом:

— Тебе больно, да? Больно?..

Он словно бы со стороны наблюдал за собою и дивился:

— А ты, оказывается, ничего мужик, и тебя не сразу сломаешь.

Он, кажется, испытывал чувство удовлетворения от того, что умеет терпеть. Но, может, и не так вовсе, и это было другое чувство, шло как бы со стороны, доброе и сильное, и примиряло с болью, которая в душе.

— И ладно. Значит, так и надо.

К тому моменту, когда пришли те, двое, он уже смирился с муками, в чем-то даже находил их справедливыми, словно бы они давали возможность сравняться со страданием, которое выпало на долю дочери. Он конечно же не думал об этом, а все ж смутно сознавал, что, лишь испытав муки, сможет найти успокоение. И он не обрадовался, когда пришли те, двое, но ничего не сказал, а потом послушно поплелся с ними в рабочий поселок. Там он впервые увидел подрядчика и был удивлен, как с ним разговаривал Христя. Но удивление держалось недолго, растаяло, он вдруг решил, что так и надо и ничего в этом нет особенного; скорое, Киш привык вести себя независимо даже с сильными мира сего. И эта мелькнувшая в голове мысль заставила с уважением посмотреть на человека, который стоял подле него…