Бахмутский шлях

Не вытерпел Яшка, отвернул кепку козырьком на затылок, встал на ноги. Вцепившись руками в обшивку кабины, подставил лицо упругому ветру, заулыбался. Хорошо! Далеко все видно. Стоя — совсем другое дело. А то сиди на дне кузова, как старушонка какая. И тряско и не интересно — ничего не видишь. А тут вон какой простор, бегут деревья назад. Ближние торопко, а дальние помедленнее и будто обгоняют друг дружку.

Лес местами подступал к самой дороге, и тогда Яшке казалось, что машина идет не так уж и быстро, могла бы и пошибче. У него вдруг пропадало желание любоваться природой, и он садился на ящик. И думалось ему в это время о том, какие смелые люди шоферы, не боятся в одиночку ехать через лес, в котором бродят бандиты.

Но вот лес раздвигался, настроение поднималось, и Яшке становилось стыдно за тот холодок, который пробегал по спине несколько минут назад, когда он сидел на ящике и чувствовал себя одиноким и беззащитным. «Трус я все-таки, — казнил Яшка себя, — и вчера, наверное, струсил… И позавчера, когда бандеровца встретили, тоже струсил. Сейчас уж и не помню, о чем думал, когда началась стрельба. Не успел даже подумать, все случилось неожиданно и очень быстро. Конечно же, струсил: заикаться почему-то стал, во рту пересохло, и даже голос изменился… И всегда так».

Вспомнилось Яшке — как-то затеял драку с одноклассником Тимохой из-за змея. До войны еще дело было. Тогда тоже во рту пересохло и сердце колотилось быстро-быстро. Хитрый только Яшка очень, скрытный, не подал виду, что испугался, сделал страшные глаза и пошел на Тимоху с кулаками, а тот, глупый, отступил. А когда с тем же Тимохой полезли к деду Сафрону в сад крыжовник воровать, сердце совсем к самому горлу подперло — ни дыхнуть, ни слова сказать не дает, и ноги перестали слушаться. С трудом довел он тогда до конца эту «операцию», но виду опять не подал, даже напарник его не узнал, что Яшка струсил. А Тимоха, видать, смелее, ничего такого Яшка у него не заметил.

«И откуда она берется, эта трусость? Так вот вроде ничего, а коснись какое дело, сразу — тык-мык…» Яшка совсем разобиделся на себя, сел на ящик, положил голову на руки, стал думать. Думал, думал, да и задремал. Крепко, видно, задремал, не заметил, как и машина остановилась. Услышал голос шофера:

— Не вывалился наш пассажир? Нет? Цел пока?

Встрепенулся Яшка, подумал, приехали.

— Уже Ковель, да?

— Нет, сынок. Маленький перекур. Мерин пить захотел, напоить надо, совсем запарился, бедняга. Не молодой уж, — шофер похлопал ладонью по серому от пыли капоту, железо задребезжало. Накинул на пробку радиатора тряпку и, далёко отстранясь и отвернув лицо, открыл ее. Белый, густой пар вырвался из-под руки, заслонил шофера. В радиаторе булькала вода, мотор потрескивал, остывая. — Чай пить можно, — пошутил шофер, взял ведерко, сделанное из старой камеры, сбежал по тропке с насыпи.

Яшка увязался за ним.

— Пойду тоже попыо.

Шарип окликнул его:

— Принеси и мне мал-мал водичка-холодичка, — он отстегнул и бросил Яшке немецкую фляжку.

Тот ловко поймал ее и побежал догонять шофера, который направился к беленьким хаткам, видневшимся за деревьями.

ПЕПЕЛИЩА

Они шли через сад. Вишни уже зацветали, и над ними стоял ровный, настроенный на одну моту пчелиный гомон. Яблоньки еще держались, но по всему было видно, что через день-два они заполонят весь сад бело-розовым цветом.

Отводя в сторону ветки с набухшими почками, шофер не отпускал их, пока не перехватывал Яшка. Старый солдат брал ветку осторожно — двумя пальцами, слегка прикасаясь к голому стерженьку так, чтобы не задеть почку. Яшка старался схватить ветку за то же место, что и шофер, и всякий раз натыкался на его шершавую, испещренную черными трещинами руку.

Неожиданно шофер остановился, и Яшка ткнулся носом б его выгоревшую и вылинявшую гимнастерку.

— Ой, я нечаянно… — пробормотал Яшка.

Но шофер не ответил, он молча смотрел вперед. Яшка высунулся из-за его спины и остолбенел: перед ними лежало сожженное село. Те беленькие хатки (их было две или три), которые Яшка видел сквозь деревья, стояли без крыш, и были они вовсе не белые, а обгоревшие, закопченные. Хатки смотрели на мир пустыми черными глазницами окон печально и тоскливо.

Дальше, до самого конца улицы — одни пепелища, и на них только длинные, уродливо большеголовые печные трубы. На некоторых печах сохранились подсиненная побелка, нарисованные цветочки, голубки. Деревья возле изб обгоревшие, одни совсем голые, с черными ветками-обрубками, воздетыми к небу, на других, которые стояли подальше от пожара, шевелилась редкая листва и то лишь с одной, внешней стороны.

Вдали, в самом конце улицы, где, похоже, была центральная площадь села, показалась группа людей — военные, гражданские, некоторые в белых халатах, наверное, врачи.