Бахмутский шлях

— Немцы там… Их много… На станцию в три часа собираются напасть…

— Откуда знаешь?

— Слышал разговор… Я хотел переночевать в этом доме, а они пришли.

Со стороны двора прострочила автоматная очередь.

— Похоже, правда. Гриша, сигнал!

Грохнуло рядом, и в ночное небо с шипением взмыла ракета. Вверху она разъединилась на три красные звездочки. Звездочки описали дугу и быстро пошли вниз. Не успела погаснуть первая ракета, вслед за ней взлетела вторая, третья.

Над ухом у Яшки заработал автомат, а он уже не мог даже приподняться, совсем ослаб, перед глазами круги поплыли — красные, оранжевые, зеленые. Пить… Нестерпимо хотелось пить.

Яшка очнулся от холодной струйки воды, что текла мимо рта на шею, на грудь. Открыл глаза — солдат с фляжкой стоял перед ним на коленях.

— Жив! Пей, дружок, пей!.. — и кому-то в сторону: — Ну, геройский парень! Поднял тревогу и сам отстреливался.

«Какой там геройский! — поморщился Яшка, — Знали б они, как я дрожал…»

— Ранило, беднягу, крови много потерял. Потерпи, дружок, потерпи…

Яшку уложили на носилки, понесли.

Было очень больно в левом плече, рука словно одеревенела. Он облизывал пересохшие губы и просил пить. Но его будто не слышали, пить не давали, и никто больше не успокаивал. Сняли одежду, сделали укол и словно забыли о нем — оставили в покое. Смутно, как во сне, Яшка вспомнил мать и, сам того не желая, тихо позвал:

— Мама…

Услышал свой голос, и стало неловко и обидно: она ведь далеко и его не услышит…

Но вот его снова куда-то понесли, и здесь уже сладко и приторно пахло лекарствами. Яшка приоткрыл глаза — перед ним стоял человек в белом халате. Лежа на боку, Яшка не видел его лица, но ему казалось, что он строгий, суровый и безжалостный. Врач не разговаривал, не обращал внимания на Яшкины стоны.

Особой боли Яшка не чувствовал, но временами пальцы врача задевали живое, Яшка вздрагивал и с трудом сдерживал себя, чтобы не закричать. Тогда подступала тошнота, бросало в жар, и он обливался потом. Врач, казалось, очень долго возился в ране, щелкал инструментами, дергал что-то, и когда он дергал, в голове у Яшки мутнело. Вдруг ему сделалось настолько плохо, что врач приказал:

— Нашатырь.

Нашатырный спирт, холодный и острый, шибанул в нос, стало лучше. А врач проговорил:

— Повязку.

Перебинтовали Яшке крест-накрест всю грудь и спину и покатили в другую комнату. Там осторожно уложили на койку, прикрыли одеялом.

Мягкие бинты ласково обжимали грудь, Яшка согрелся и вскоре, ослабевший, притих.

В ГОСПИТАЛЕ

Спал не спал, очнулся — кругом ночь, и не помнит Яшка, где он и что с ним. В помещении полумрак, откуда-то проникает слабый свет — то ли от керосиновой лампы, то ли от свечи. Свет настолько слабый, что в двух шагах не различишь предмета. Повернуться хотел — не смог: все тело разболелось, обмякло, в плече кольнуло, заныло тупой болью. Застонал Яшка и тут же пристыдил себя: к чему, разве поможет?

А встать необходимо, терпения никакого нет, будто он накануне арбузов наелся или чаю надулся — подпирает, покалывает внизу живота. И надо же такому случиться! Обычно он мог терпеть хоть две ночи подряд, а тут приспичило… Перевернуться бы на другой бок, может, и потерпел бы до утра, да больно. Так и лежит он — правой щекой в подушку, правая рука отброшена назад, за спину, онемела от неудобства, а левая — тут, под грудью, как куколка, лежит в гнездышке из бинта. Чтобы не тревожить руку, подвязали ее бинтом за шею…

Попробовал Яшка выпростать правую руку из-под себя, выпростал и сам перевернулся на спину, как горбатое бревно, лишившееся подпорки. Вскрикнул от нестерпимой боли. На лбу капли пота выступили — обильного, холодного. Больно, но делать нечего, вставать надо. Сжав зубы, кряхтя, тужился приподняться.

Откуда-то из дали, мутной, как вода в пруду после половодья, появилась нянечка в белом халате.

— Что с тобой, солдатик? — склонилась она над Яшкой. — Лежи спокойно, лежи, вставать нельзя.

По голосу понял Яшка, что нянечка — совсем молодая девушка, и враз отяжелел у него язык, не поворачивается сказать ей о своей беде-нужде.

— Ну, что с тобой? — В голосе нянечки послышалось беспокойство.

А у него крутятся на языке слова «хочу на двор», но сказать не может, стыдится.

— Выйти хочешь? — догадалась нянечка.

— Да…

— Так бы и сказал… Глупенький… Я подам тебе «уточку».

Она помогла Яшке лечь поудобнее, принесла стеклянную с задранной вверх длинной горловинкой «утку», сунула под одеяло и ушла.

Ощупал Яшка холодное гладкое стекло, вытащил рассмотреть получше диковинку. «Утка» была похожа на колбу из химкабинета в школе. Химик Харитон Иванович какие-то жидкости в такой подогревал на спиртовках и фокусы разные показывал. А теперь, вишь, для чего приспособили…

Облегчился Яшка, и сразу ему лучше стало, и даже на душе повеселело.

Пришла нянечка, унесла «утку». Яшка хотел сказать ей «спасибо», но постеснялся.

Притих, прислушался: где то кто-то стонал тяжело и одиноко, ни к кому не обращаясь и не жалуясь, просто человеку было очень больно. Из другого угла слышалось дыхание с присвистом — кто-то крепко спал.