Баланс белого

После я еще десять минут сидела в приемной, ожидая, когда за мной вернется сестра, и смотрела, как в вазоне, похожем на саркофаг, среди цветов ползает клоп-солдатик, то прячась в тени, то вновь вспыхивая красными пятнышками в солнечном луче. Медсестра пришла, волоча за рукав абсолютно аутичную молодую шатенку с рыбьими глазами, тряхнула головой, указав мне на лифт, и увела нас обратно в пятое отделение.

Дни здесь тянутся как годы, прерываемые только завтраком, обедом, ужином и мерзкими процедурами. Мерзкими, потому что витамины обязаны колоть всем, а не у всех приятно разглядывать корму и нижнее белье. Иногда, впрочем, особо отличившимся разрешают по утрам мести двор с санитаркой. Тоже своего рода развлечение.

Все уже разлеглись по койкам. Слышны только голоса санитарок, огромных грузных церберш, которые уже через час, уложив всех в палатах, повалятся спать сами прямо на скамейках в коридоре, ничем не укрывшись, и будут громко храпеть. Санитарки, как я могла убедиться — это пока еще самое действенное средство современной психиатрии.

Новеньких сегодня нет.

И страшно. Почему-то здесь страшно всем, даже санитаркам, которые как камни, привязанные к каждой руке и ноге, мешают взлететь. Может быть, потому что здесь были раньше монашеские кельи, и метровой толщины стены до сих пор помнят ночные баталии монахов с демонами. Еще немцы производили здесь опыты над пленными во время войны. Один случай рассматривался на Нюрнбергском процессе — двести человек прямо в корпусе отравили газом, а затем свалили в овраг Кирилловской рощи. Может быть, в этом самом корпусе. Вряд ли об этом расскажут. Я же здесь не на экскурсии.

VIII

Мы вошли в тесную каморку пригородного вокзала, чтобы взглянуть на расписание. В каморке почти не было людей, только отвратительная старуха восседала на узлах и флегматично жевала хлебный мякиш, уставившись в решетку высокого окна. Электрички казались мне враждебными животными, тотемом чужого племени.

Ольховский изучал расписание. Я не понимала, куда и зачем мы едем, но рулевым был назначен он, и мной постепенно овладевало мраморное равнодушие, которое возможно было бы сравнить с покоем, если бы в его трещинах не гнездились змеи.

Ощущение свободы теряется всегда, когда один понимает смысл движения, а другой отдает свою свободу ему, словно шаману, чтобы шаман вернул его душу из нижнего мира. Но шаман не вернет душу. И теперь, овладев моей свободой, этот вездесущий шаман влечет меня по пригородным платформам между кричащих, верещащих старух, и мне нет до этого никакого дела, я не присутствую снова. Настоящее ощущение свободы — это удивительное, редкостное чувство, как приближение смерти.

— Можно считать, нам повезло. Я так и рассчитывал! Электричка через десять минут отбывает.

Тучи затянули небо, серая ворона кричала зло.

Он сказал, что нам лучше оставаться в тамбуре и не проходить в вагон, мы уселись по обе стороны от входа на собственные вещи. В тамбуре стоял запах гнилого чеснока, постоянно толпились люди, одни, как и мы, предпочитали ехать, не заходя в вагон, кто-то готовился к выходу. Встречались и довольно милые молодые женщины, не изувеченные еще чрезмерным трудом. Кто-то выходил курить. Гремело дверями, стучало всеми частями электропоезда, сопело, тоже по-электричьему, разговаривало по-базарному и заполняло меня папиросным дымом. Оно. Стекла были грязными, что создавало иллюзию уюта, отделяло от заокна, я смотрела на деревья сквозь открытую дверь, на дороги, стекающие к полотну, поляны, считала попавшихся лошадей. Я люблю окрестности Киева, теряюсь во времени, и для меня не было бы странным увидеть там княжескую дружину или, скажем, Илью Муромца. Да, он такой едет себе на коне, солнце, а под дубами — тень, птицы в полдень на жаре умолкли, а у ноги Ильи Соловей-разбойник трепещется, губы у него пересохли, око со косицею выбито, и они молча едут здесь.

Электричкой я вообще ездила всего два раза в жизни — один раз в Петергоф, когда приезжала в Ленинград, и один раз — на Волочаевскую сопку. Мы ездили туда всем классом, когда после реставрации там вновь открылся музей. Была зима или поздняя осень. Я помню только бесконечно длинный мост через Амур. Мы читали двенадцать подвигов Геракла (Керинейскую лань над мостом), отрывались от книги — а мост все не кончался и не кончался. Помню, как мы поднимались на сопку, как стыли руки, а вдоль дороги к вершине бегали, поджав хвосты, ломая желтоватый сухостой, голодные собака. Местные жители, закутавшись в шерстяные платки, в барсучьих шапках, продавали горячую пишу и чай из китайских термосов. Помню красный флаг, заснеженные соседние сопки с чернеющими деревьями и маленький двухэтажный музей, и старичка-смотрителя, оправляющего матросскую форму, лестницу на второй этаж, а потом — снова поезд, длинный мост через Амур и Геракла с Немейским львом, он его уже победил, а мост все не кончался.