Баланс белого

На следующий день выпал первый настоящий снег, а я заболела. Я сидела на кровати, совершенно одна, в голове легко звенело, а из носа почему-то шла кровь, и от этой крови было так тепло, хорошо, мирно в этой зимней берлоге. По китайскому телевидению мелькал старый-престарый мультфильм про Дональда Дака, когда он пришел в парикмахерскую, и ему вместо головы причесали гузно. Правильно, это был понедельник, потому что в понедельник ни один канал с утра не работал, пробивалось только китайское телевидение.

И я пью чай с лимонником на кухне, и кровь уже перестает идти, я сажусь на подоконник и смотрю, как падает снег на корявые абрикосовые стволы.

Я вспоминаю бескрайнюю, дикую дальневосточную весну, ничуть не изменившуюся с той поры, когда ее изображал еще Чжан Сюньми, первые влажные ветры с Амура, газетные сообщения о том, что в город из тайги забрел голодный медведь, и ребят-одноклассников, непременно сбегающих по весне в Шао-Линь. Черные шарики, падающие в тяжелый весенний снег со старой липы и начало лета. Странные дети жителей побережья, маленький бледный, бескровный Виталик Буранов, бродящий по дамбе и пляжам в поисках остатков пищи. Его мрачная спутница Шурочка Федянина, из семьи каких-то сектантов-староверов, путешествующая с ним единственно из детского милосердия. Амурский утес над узкой пляжной полосой. Мокрые камни, один из которых изображал черепаху, другой — двух сидящих друг к другу спинами людей, которые на самом деле были одним целым. Скелет кита… История о расстрелянных на утесе скрипачах. Удэгейский человек-лисица, вышедший на охоту где-то там, за сопкой Двух братьев.

Какой-нибудь всепогодный Ми-24 тарахтит над сырыми осенними березами, направляясь туда, к Сихотэ-Алиню. Промокшая ветровка. Во времени, бесконечно далеком и мутном, как докембрийские хляби земной истории, скрылось мое детство.

Фестиваль молодежи и студентов. Мне было четыре года, и меня ошеломили улицы, наводненные пестрыми людьми, негры и девочка с дредами, переполненные аэропорты, японцы, собирающие для меня оригами из цветных квадратиков бумаги в длительном перелете до Хабаровска, дыхание планеты, уже переходящее во влажную усталую одышку. Грегг Араки прав, наше поколение — только жалкая отрыжка шестидесятых. Впрочем, в восьмидесятых мир был еще огромен и вместе с тем прост, как на светящемся табло радиолы, где Париж, Владивосток и Пекин выстроились в одну линию.

Потом был Чирчик. Сухой ветер с полигонов, талая вода стекает со склонов и обнажает скрюченные трупы собак, кошек и грачей. Запах талой воды и псины. А после в долине расцветают маки, и мы ловим в банки скорпионов. Мой друг Батаев. Его мамка в грязном халате с козой, силуэты газгольдеров на горизонте — что-то, похожее на «Время цыган», журнал «Курьер ЮНЕСКО» или «Surviving together». Мы с ним много читали и убегали в степные холмы смотреть, как расстреливают полковника Аурелиано Буэндиа…

Ближе к Ворзелю людей стало больше. Рабочие. Расхлябанные солдаты со скользящими сальными глазенками. Ольховский обращался со мной необыкновенно бережно. Потом я достала единственную книгу, которую взяла с собой в путешествие, и начала читать. Ольховский заинтересовался, медленно пролистал книгу, отдал мне и что-то умиленно сказал.

Пока все вокруг вертелось, все изменялось, все заканчивалось, все временное, кроме меня, я читала и вспоминала что-то не для будущего, а для того, чтобы всячески поддерживать себя в состоянии, отдельном от событийности, только так напрочь забывается страх.

Я закрыла книгу. Смотрела в окно. Ольховский наблюдал за мной ласково, задумчиво, пытаясь выцепить загадку, мне тоже временами казалось, что он знал обо мне больше, чем я сама знала о себе, я уже стала частью его выдуманного мира, и от этого трудно было избавиться. Если человек хочет видеть тебя таким, каким он тебя придумал, что бы ты ни делал, тебе трудно будет разрушить его выдуманный мир и твой образ в нем.