Баланс белого

Люди… Они начали пугать меня. Когда ты являешься частью своего дома, своего круга друзей, своей семьи, ты едешь в тамбуре с этими людьми и ты как бы не с ними. Тебе нечего их бояться: грязных Джеков, пьяных убийц, выползших из придорожных канав, пятидесятилетних неудовлетворенных кусков мяса, придатков к собственным фаллосам, всего, что там собралось, этих безресницых лысых глаз, смотрящих на твой нос, потеющих рубашек под запачканными мазутом турецкими свитерами, блестящих брюк, людей, чей мир — это ночные приключения со свинцовыми женщинами, тяжелый физический труд, а промежуток между этим залит водкой, их сильных жилистых рук и тяжелого дыхания, их неожиданно вспыхивающих влажных желаний. Когда ты являешься частью какого-то своего мира, то ты и живешь постоянно в нем, и даже если ты случайно оказываешься среди них, то ты все равно не с ними, для тебя это просто забавная картинка, как разбитая бутылка у железнодорожного полотна, безногие лишаястые собаки, обмоченные стены и перевернутые мусорные баки, лоскутные цыгане и продавцы сигарет — все это проскальзывает мимо тебя. И только когда ты становишься оторванным человеком, когда ты не имеешь ничего, кроме себя, ты всегда находишься там, где ты находишься.

Вот я еду в тамбуре с ними, и я действительно с ними, я не являюсь частью какого-то своего мира, я — здесь, оказываюсь с ними в одном мире, и я это вижу. Рядом стоит седая дама с ребенком, она не в этом мире, а вот этот мужчина в тельняшке, который вперился в меня взглядом, он знает, что мы находимся с ним сейчас в одном мире. И это рождает страх. Находясь в подземном переходе, ты чувствуешь этот страх, когда переход — это не переход для тебя, а точка в пространстве, убежище, как для трясущейся нищенки и слепого на костылях.

В конце концов, я сама этого хотела. Человек вне, человек без статуса, без определения, без опоры, «not insane enough for the asylum, not criminal enough for the jail, not stable enough for society».

Ольховский — тот всегда дома.

— А что, если контролер?

Он равнодушно пожал плечами и отвернулся к окну.

Мы вышли в Ворзеле и побрели по платформе.

Окрест было тихо и безлюдно. Неслышно пробивалась трава.

Плоский поселок, похожий на материнскую плату процессора. Многопролетные промышленные корпуса с пузырчатыми вытяжными шахтами, «Шиномонтаж», забор, собака, поверженная опора линии электропередач. Станция радиорелейной связи — возвышается столб, растянутый струнами над пустырем.

Мы шли по Ворзелю, навстречу двигались деревья, пыль, двухэтажные дома, сколиозные вазоны, завешенные замками пивные бочки, деревянные постройки, в них — усталые женщины с сернистыми лицами, катающие в колясках младенцев. Справа от дороги тянулся небольшой одноэтажный магазин с прибоченившимися велосипедами. Нам встретились две молочные девочки дискотечного возраста, они заметили нас, переглянулись и засмеялись. Я брела, наклонившись вперед, уткнувшись глазами в собственные ботинки.

— Ты неправильно носишь рюкзак, отклонись немного назад.

Я попробовала отклониться — это было еще хуже. Рюкзак утомлял меня не столько своей тяжестью, сколько вообще своим присутствием. Лямки резали плечо.

— Эрна Вильгельмовна должна быть дома. Удивительная женщина, должен тебе сказать, не женщина, а «мальчик с феноменальной памятью» — помнит все в своей жизни — впрочем, это наследственное — ее сестра была личной стенографисткой Сталина, и памятью обладала исключительной. В жизни нужно опасаться таких женщин.

Дворики, скамеечки с мамашами, бледными дылдами в свисающих ситцевых халатах, ожидающих какого-то развлечения — похорон или свадьбы.

Однажды в Хабаровске я зашла к одной девочке, мы собирались идти на каток. Волосы у девочки были белыми-белыми, льняными, и коньки тоже белые, а у нее в прихожей, возле умывальника, стояли, прислоненные к стене, две хорошо отесанные доски. Я знала, что у нее недавно умерла мать, и мне было любопытно, мне даже запах в ее комнатах казался необычным. Девочка говорила, что нужно вовремя прийти и приготовить отцу ужин, что он вернется со смены голодный и что он ее, конечно, жалеет, но, когда голодный, побить может. Она заметила, что я испуганно смотрю на доски. «Вот, мама же недавно умерла, делали гроб, и две доски остались, и посмотри, какие хорошие доски. Никак не можем продать, отец все жалеет, что зря он эти лишние две доски заказал».

Щебнистая дорожка вела к дому Эрны Вильгельмовны.

О чем-то курила в окне престарелая барышня, под ее окном красовалась бескрылая «Победа» (Nika apteros). Даже дворик устроен был здесь весьма заманчиво, его окаймляли короткие кусты акаций, а у парадного входа к верхним окнам устремлялись обрубленные стволы белых тополей, увитые хмелем.

Дома ее не оказалось, мы сначала постояли в темном гроте у ее двери, затем сели на ступени. Он положил свой поэтический блокнот и сел на него. Увидев, что я собираюсь садиться прямо на голую ступеньку, он вздохнул, достал из рюкзака дорожные карты и подал мне: «Тебе еще детей рожать!»