Балдуин Справедливый

— Господи! — думаетъ старуха, — вотъ ужъ правда, что — кого Ты захочешь погубить, такъ прежде разумъ отымешь. Ну — какъ могла я поврить графскому суду? Разв мыслимо, чтобы графъ вступился за насъ, смердовъ, противъ знатнаго господина? Ни добраго словечка не молвилъ мн Балдуинъ, а министръ его теперь сживетъ меня со свту. И осталось мн одно: бжать, куда глаза глядятъ, покуда голова цла на плечахъ.

Юркнула въ толпу и была такова. А по народу — что втеръ — гудлъ глухой ропотъ.

— То-то! на общанья графъ щедръ, а на расправу выходить жидокъ.

— Всмъ сулилъ равный судъ, а, небось, руки коротки — не тронулъ своего полномочнаго министра.

— Свой своему по невол другъ!.. И графъ — дворянинъ, и Пьеръ д'Осканъ — дворянинъ. Волкъ волка не стъ, такъ дворянину ли наказать дворянина?

Балдуинъ не слушалъ народной молвы, а подъ шумъ мирилъ двухъ мщанъ, что принесли къ нему на судъ свою подворную тяжбу… Замирилъ, отпустилъ и снова — къ палачу:

— А что, палачъ, хорошо ли разгорлся твой костеръ, довольно ли вскипло въ котл масло?

— Никакъ нтъ, ваша свтлость. Ciю минуту вскипитъ, обождите самую малость.

Снова принялся за судъ Балдуинъ, примирилъ дв семьи, что дошли до ножей изъ-за отказа въ сватовств отцу жениха отцомъ невсты. Отпустилъ и спрашиваетъ въ третіи разъ:

— Теперь, палачъ, готовъ ли твой костеръ, въ пору ли вскипло въ котл твоемъ масло?

— О, да, ваша свтлость! — теперь лихо горитъ мой костеръ, и какъ разъ въ пору кипитъ въ котл надъ нимъ масло.

— Приблизьтесь же ко мн, сиръ Пьеръ д'Осканъ, — а ты, палачъ, возьми этого человка.

Затрясся рыцарь, какъ осиновый листъ, поблднлъ, какъ мертвецъ, и, шатаясь, выступилъ впередъ на зовъ государя… Самъ палачъ ороблъ смотритъ на Балдуина, не вритъ ушамъ:

— То ли я ослышался? то ли молодой графъ рехнулся?

Но грозно взглянулъ Балдуинъ, тряхнулъ топоромъ. И схватилъ палачъ рыцаря и — какъ былъ тотъ въ сапогахъ и шпорахъ — швырнулъ его въ кипящее масло. А народъ рукоплескалъ и вопилъ:

— Да здравствуетъ графъ Балдуинъ и праведный судъ его!

— Да здравствуетъ Балдуинъ Справедливый!

— Да здравствуетъ Балдуинъ Народолюбецъ!

— Да, — отвчалъ графъ Балдуинъ. — Справедливый и Народолюбецъ. Принимаю отъ васъ эти прозвища и — вы увидите! — сумю ихъ заслужить.

Два года спустя, не стало ни грабителей, ни насильниковъ, ни воровства и разбоя во всей Фландріи. Успокоенная страна быстро богатла, росла и крпла. Эмигранты понемногу возвращались въ край. Нахлынули иноземные купцы, и — подъ рукою обезопасившаго ее государя — ожила и расцвла, вовсе увядшая было, торговля. Крестьяне, переставъ робть за судьбу своихъ посвовъ, увренные, что ни одинъ насильникъ не посметъ вытоптать ихъ нивы или отнять у нихъ снятый со жнивья хлбъ, обработывали землю на славу. Bс хвалили и славили Балдуина въ народной среди звала его людская молва не иначе, какъ «молодецъ съ большимъ топоромъ».

Ненавидли Балдуина лишь знатные вассалы, которыхъ онъ обуздалъ. Въ своихъ разбойничьихъ замкахъ они ковали крамолу, составляли заговоры, — и одинъ имъ едва-едва не удался.

Въ великій день Рождества Балдуинъ давалъ дворянству пиръ въ своемъ дворц. Много было выпито добраго вина и пнистаго пива. Когда же — такъ подумали гости — охмеллъ Балдуинъ, вдругъ бросились они на него съ мечами.

Двадцать два человка было ихъ, а Балдуинъ, одинъ, вскочилъ имъ на встрчу. Схватилъ онъ со стны свой острый топоръ, а, вмсто щита, взялъ со стола серебряную чашу… Такъ бился онъ одинъ, какъ кабанъ противъ псовъ, пока не прибжала къ нему на помощь врная стража.

Солдаты изрубили въ куски всхъ заговорщиковъ. — лишь одному дана была пощада. То былъ Робертъ де-Фекьеръ, родной племянникъ графа. Малый молодой, но распутный и пьяница, онъ больше всхъ проклиналъ «общій миръ» и его строгія расправы, больше всхъ ненавидлъ суроваго дядю и усерднъе всхъ желалъ ему смерти. Онъ, первый, вошелъ въ заговоръ и — остался въ немъ послднимъ…

— Ну, — сказалъ Балдуинъ, — вотъ и конецъ забав. Унесите вонъ эти трупы, вытрите кровь, омойте полы, и сядемъ опять пировать! Маленькія непріятности не должны мшать большому удовольствію.

И онъ вытеръ полою окровавленный топоръ, и протянулъ своему гофмаршалу, чтобы тотъ налилъ вина, ту самую огромную чашу изъ серебра, что сослужила ему въ бою такую хорошую службу.

— Поди сюда, любезный племянникъ мой Робертъ. Садись-ка рядомъ, душа моя. Ты довольно повозился сегодня, стараясь убить меня, — небось, усталъ, недурно будетъ теперь и выпить.

Дрянь-человчишка былъ Робертъ де-Фекьеръ, но смлости взаймы ни у кого не просилъ, да и за словомъ въ карманъ не лазилъ. Смотритъ и не разберетъ: не то насмхается надъ нимъ дядя, не то и впрямь не держитъ на него гнва.

— А, — думаетъ, — была не была, — валять шута, такъ валять до конца.

Выпилъ Робертъ и прищелкнулъ языкомъ.

— Ай да винцо! — сказалъ онъ, — что ни въ ротъ, то спасибо.

— О? нравится теб? Если такъ, не тужи: я подарю теб его цлую бочку… Гофмаршалъ, прикажи сейчасъ-же прикатить сюда изъ погребовъ моихъ бочку мальвазіи — лучшую, какая у насъ найдется.

Прикатили.